Дженн Беннет - Звезды в твоих глазах

Дедушка Сэм показывает на нашу входную дверь, что-то приказывает мне по-корейски и говорит:

– Хорошо?

– Нет, здесь не останусь, – в отчаянии говорю я. – Возьмите меня с собой.

– Да, – отвечает он, в его голосе слышится раздражение.

– Что значит это «да»? «Да» в том смысле, что я могу ехать с вами? Что «да»?

Не успевает он выдать мне очередную сердитую тираду, входная дверь нашей квартиры распахивается и выпускает наружу поток бранных слов, которые я понимаю очень даже хорошо. Единственное, льются они изо рта моей миниатюрной корейской бабушки и от этого звучат еще хуже, главным образом представляя собой креативные словосочетания с участием животных.

Эстер Мун никогда не ругается. И никогда не кричит, так что я тут же понимаю – мы на неизведанной территории. Она ведет с собой Андромеду на поводке и плавно переходит от злости до детского сюсюканья в адрес собаки, чтобы уговорить ту сойти с крыльца. Непонятно, кому из них труднее двигаться: старой хаски или же женщине на высоченных шпильках и в дизайнерской юбке, которая сидит на ней как влитая.

Дедушка зовет ее, она поднимает голову:

– Зори! Ну слава богу. Иди собери вещи и попрощайся с отцом, с этим засиженным мухами собачьим дерьмом.

Как я уже говорила, в отличие от дедушки Сэма, она говорит по-английски просто прекрасно.

– Что происходит, бабушка Эстер?

– Вы с Джой какое-то время поживете у нас, – лучезарно заявляет она, почесывая Андромеде голову, когда собака пытается лизнуть ее юбку.

Бабушка Эстер у нас корейская собачница. Собак у нее три, две породы французский терьер и одна – бостонский. Они с неизменным восторгом шествуют за ней по дому, будто свита.

– Ах ты, моя лапочка, – воркует она с Андромедой, – ох и повеселишься ты с моими девочками.

Моя голова принимается осмыслять происходящее.

– Мы что, едем в Окленд?

– Нет, летим в отпуск на Бали, – язвительно говорит она. – Ну конечно, в Окленд. Ты в порядке?

Она оставляет собаку в покое, окидывает меня внимательным, оценивающим взглядом и разглаживает своими деликатными пальчиками мои локоны.

– Не знаю, – искренне отвечаю я.

– Ну ничего, все будет хорошо. Я приготовлю тебе курицу и рисовый суп.

По правде сказать, в качестве движущего мотива это очень даже серьезно. Бабушка Эстер изумительно готовит. Причем делает это тоже на каблуках.

Дедушка Сэм… о чем-то меня просит. О чем именно, я сказать не могу, потому что он слишком быстро говорит.

Я перевожу взгляд с него на нее и обратно:

– Что?

Бабушка Эстер показывает дедушке язык.

– Не обращай на него внимания. Ему не терпится вернуться домой, чтобы посмотреть свой футбол. Не торопись. Мы будем ждать в машине.

Она сюсюкает с Андромедой, потом направляется к седану и мило добавляет, бросив через плечо:

– А если твой отец, эта свинячья падаль, попытается уговорить тебя остаться, скажи, что мы обратимся в суд и оформим над тобой опекунство.

О господи!

Дедушка Сэм тихо про себя посмеивается, хлопает меня по спине и идет за ней к машине. Я остаюсь одна, хотя на самом деле мне этого совсем не хочется. Такое ощущение, что мне сейчас предстоит войти в проклятый дом, битком набитый вурдалаками, которые только и ждут, чтобы на меня наброситься.

Набравшись решимости, переступаю порог нашей гостиной. Он здесь, глаза покраснели, взор затуманен. Выглядит так, будто ему только что сообщили о чьей-то смерти. Контуженный. Смертельно бледный. Неспособный что-либо понимать.

Очаровательного, уверенного в себе Бриллиантового Дэна в этом доме больше нет.

– Привет, – осторожно говорю я.

– А, Зори, – говорит он и садится на наш диван.

– Что происходит? Он трет лоб:

– Хороший вопрос. Я и сам толком не знаю. Что тебе сказала Эстер?

– Что я несколько дней поживу у них.

– И все?

– Да, больше ничего.

Он кивает и кладет на колени руки, будто собираясь с мыслями. Потом натянуто мне улыбается:

– В общем… мы с мамой, наверное, разведемся. Хотя точно это еще не решено. В подробности вдаваться не буду, впрочем, ты в любом случае не захочешь их слушать. Кое-что ты уже слышала этой ночью, так что не думаю, что это для тебя сюрприз…

– Пап, в последние две недели у нас только сюрпризы и были.

– Нуда.

И все? Больше он ничего не собирается мне сказать? Типа: «Слушай, я спал с кем только можно и в результате от нашей семьи осталась одна фикция. Думал, что лишь выпущу кишечные газы, но неожиданно обделался». Ну же, давай. Скажи что-нибудь.

Между нами повисает молчание.

– Почему? – наконец спрашиваю я.

Он медленно качает головой:

– Тебе не понять.

– Я понимаю больше, чем ты думаешь.

Когда он отводит глаза, я думаю о вчерашних словах Джой – что отец до сих пор, спустя все эти годы, не может справиться со смертью моей родной мамы. Вчера они прозвучали для меня всего лишь удобным предлогом, но теперь я вспоминаю фотоальбом и понимаю, что та женщина немного похожа на нее.

– Ее не вернуть, – говорю я ему, – она умерла. Она такая была одна, и ты ее не вернешь.

– Знаю, – убитым голосом произносит он.

– Вместо того чтобы отгораживаться от меня, мог бы и поговорить. Знаешь, я ведь тоже ее оплакивала, она была моя мать.

– Знаю.

– Тогда почему никогда не говорил со мной? Ни одного раза?

Одно его плечо поднимается и тут же опускается обратно.

– Я был не готов воспитывать тебя в одиночку. Чувствовал, что все пошло прахом. А потом, когда в нашу жизнь ворвалась Джой и дала тебе то, чего я дать не мог, мне не оставалось ничего другого, кроме как наблюдать со стороны. Как она могла стать для тебя лучше меня, если ты моя плоть и кровь? Это ее родители тебя так избаловали…

– Избаловали?

Не думаю. Не могу сказать, что дедушка Сэм без конца заваливает меня подарками. Просто покупает нужные, практичные вещи.

– Господи Иисусе, даже Макензи воспитывали тебя лучше, чем я, – продолжает он, – твоя мама в гробу бы перевернулась.

Не помню, чтобы моя родная мама высказывалась против однополых браков, но, может, это просто прошло мимо меня?

– Я тебе не нужен, – тихим, отчаявшимся голосом говорит отец.

– Пап…

– Да-да, это правда, я знаю, – продолжает он: – Как и все остальные. Без меня тебе будет лучше.

Не могу точно сказать, искренни ли эти жалостливые слова, пытается ли он мной манипулировать, чтобы внушить к себе жалость, или же старается еще больше от себя оттолкнуть. Но буду руководствоваться по отношению к нему принципом презумпции невиновности.

– Мне понадобится немало времени, чтобы простить тебя за все, что ты натворил, – говорю я. – И мне, и маме. Однако… ты ведь все равно мой отец. И всегда будешь мне нужен. Думаю, когда-нибудь ты поймешь, что я тебе тоже нужна, и вот когда этот день наступит, я вернусь сюда.