Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

По телику как раз показали довольно обширный американский фильм, рекламирующий эту организацию: её основатель с юности пил горькую, пропил всё, что мог, но встал на путь истинный и создал всемирную сеть «Анонимных алкоголиков». Вообще такое название больше подошло бы для крутой рок-группы или тайной террористической организации (я так и вижу этих анонимных алкоголиков, крадущихся в ночи), на самом деле это было сугубо мирное общество, московское отделение которого только-только создали. Отделение устраивало тусовки, на которых не знакомые друг с другом алкоголики рассказывали друг другу свои истории, – подозреваю, что на русской почве всё это вскоре вылилось бы в грандиозную попойку с поцелуями и дракою, но на каждом сейшне присутствовали американские наблюдатели.

Сторонники подобной психотерапии, будь её объектом алкоголики, наркоманы или вьетнамские ветераны, исходят из того, что «вместе весело шагать по просторам», то есть трудности преодолеваются сообща, а главное – публично выболтаться о наболевшем. Дианетика, всё такое. Наркоманы хором кричат какой-нибудь очередной жертве, которая пришла исповедоваться: «Мы любим тебя, Мэри!» Мэри в ответ морщит нос в улыбке и делает вау («Вау!!!»), а дальше все исповедуются по кругу, как в известной игре «Свечка». На такие тусовки Юра похаживал, и скоро по «скипидаровке» пронёсся слух, что за примерное поведение его как наиболее анонимного алкоголика скоро повезут в Чикаго.

Откуда взялось Чикаго (а, например, не Кливленд) – я ответить затрудняюсь, но стоит вспомнить те времена, чтобы понять всю достоверность любого подобного слуха. Если какой-нибудь котельный постмодернист мог на год поехать в Америку с лекциями – почему бы не свозить в Чикаго анонимного алкоголика, ухватившегося за американское начинание? Юрин отъезд считался делом решённым. Разумеется, это был типичный скипидаровский сон золотой, но Катя этого ещё не понимала. Она и скипидаровские восторги на свой счёт принимала как должное, даром что умела только кое-как бряцать на фоно и петь под него романсы низким цыганистым голосом. Скипидаров живо свёл её со своей подругой, скрипачкой Машей, матерью-одиночкой и бывшей каэспэшницей, и Катя поселилась у безотказной, кроткой, хипповатой Маши, а сама расставила капкан на Юру. Лисица видит сыр, лисицу сыр пленил. В Чикаго Юра мог быть отброшен, как стартовая ступень ракеты…

Я узнал обо всей этой истории, сблизившись с Катей при довольно странных обстоятельствах. Маша собрала у себя «скипидаровцев», потому что человек она была гостеприимный и щедрый, живущий бивуачно и никогда не падающий духом. Они сошлись: волна и камень, лёд и пламень, пара-тройка гитарных поэтов и какие-то отбросы общества. По какому поводу пили, не помню. Коньяку я высосал порядочно, а пьянел по тем временам моментально. Вскоре народ разошёлся, Маша деликатно улеглась на кухне, и мы с Катей остались в комнате вдвоём, не считая коньяка. Коньяк я допил для довершения тет-а-тета, а потом неожиданно для себя взял её на руки, отнёс на кровать, лёг рядом и принялся Катю тискать.

Я ожидал чего угодно – сопротивления, плюхи, – но не той вялой покорности, которую наблюдал: то ли дело было во внезапности моего демарша, то ли в хитром расчёте, но такого благоприятствования обстоятельств я не видел давно. Минут за пятнадцать я её раздел, попутно разоблачаясь сам, и после некоторой борьбы добился своего. Победа была недостоверно лёгкой. По тем временам взять кого-нибудь за грудь казалось мне большим событием, потому что подлинная потеря девственности – это не первый раз с любимой, а именно что первый контакт с нелюбимой, полуслучайное соитие с полузнакомым человеком, связь на один вечер, чтоб не так ныла рана, нанесённая утраченной любовью.

Была ли она особенно хороша? В общем, конечно, мила. Обесцвеченная блондинка, с большими карими глазами и тем скорее западным типом лица, который вдруг откуда ни возьмись выныривает на крайнем русском Востоке. Очень рекламное лицо: скулы высокие, губы тонкие – впрочем, даже эти высокие скулы в сочетании с курносым носом выглядели у неё по-западному, хоть и относятся традиционно к славянским чертам. В общем, можно было поверить, что Чикаго по ней плачет. И сложена она была симпатично, и было ей двадцать пять лет, а мне двадцать один, и я старался как мог, и коньяк помог мне не кончить в первую секунду – не столько даже от возбуждения, сколько от сознания своего торжества. Чрезвычайно довольный собою, я предложил Кате сигарету, закурил сам и принялся беседовать с нею о жизни. Выяснилось, что в Омске Катя зарабатывала лекциями о группе «Битлз». У неё было музыкальное образование (какое-то музучилище), и она ездила по трудовым коллективам Омской области, показывая рабочим слайды и наигрывая «Йестэдэй». Рабочим Катя должна была казаться существом из другого мира. Мне – тоже. После обмена автобиографиями мы зашли на второй круг, а уж после него Катя рассказала мне про Чикаго.

Планы её были просты. Ездить по Америке со слайдами группы «Битлз», конечно, бессмысленно: Катя рассчитывала вывезти на Запад записи панковского молодняка, который находил у Скипидарова приют и восторг, и устроить молодняку промоушн на волне интереса к часам «Командирские» и матрёшкам с лицом Ельцина. Ещё она собиралась попробовать себя в модельном бизнесе, потому что в Омске её фигура по праву считалась лучшей. Наконец, был безотказный страховочный вариант: в возрасте шестнадцати лет, оканчивая чуть ли не единственную в Омске спецшколу, Катя, как самая эффектная, была придана в качестве гида группе американцев, неведомо каким ветром занесённых в Сайбирию, сводила их к себе домой, перед этим наведя там страшный шурш, а с одним из гостей даже обменялась адресами. Она несколько раз посылала ему открытки ко Дню благодарения и Дню независимости, но он почему-то не отвечал. Правда, он жил не в Чикаго, а вовсе даже в Южной Дакоте, но, в конце концов, можно и добраться. В Америке, говорят, распространён автостоп. Катя твёрдо надеялась перекантоваться у него недельки две, пока подыщет работу: не может же он, в конце концов, забыть, как Катина мама угощала его борщом! Он даже записал себе в книжечку слово «borschz» …

Рассвет засинел над Черёмушками, летал тополиный пух, и мы заснули, блаженно повернувшись друг к другу спиной. Вопреки уверениям всей мировой литературы, я ничуть не раскаивался в содеянном. Более того, Катины намерения казались мне вполне осуществимыми, я живо представлял, как в Южной Дакоте её встречает любитель борщшжча, – что вы хотите, шёл третий год перестройки, – и на прохладном июньском рассвете, под одним одеялом с прелестным существом так легко было вообразить это прелестное существо, с лёгкой ностальгией вспоминающее меня под сенью развесистого Чикаго… Я чувствовал к ней некое подобие нежности. Утром я разбудил Катю словами: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”?» – и всё снова было прекрасно. Сеанс ни к чему не обязывающего счастья, ибо что такое счастье, как не божественное свинство молодости?