Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Тут в Катиной жизни наметился перелом: Юра отозвался наконец на её ухаживания, и через неделю она съехала к нему – ковать железо, пока горячо. Притяжение Чикаго было так сильно, что Катю не остановил даже подмосковный адрес нашего героя, ютящегося где-то под Дубной. Вскоре Катя перевезла к Юре свой багаж, состоявший из небольшого баула с бельём и огромной, метр на полтора, картины в смешанной технике.

Картину эту она возила с собой, куда бы ни ехала, с самого Омска, и эта деталь не позволяет мне причислить Катю к сонму бездушных охотниц за пропиской. Таскать за собой картину метр на полтора с изображением родной улицы родного города – это надо быть романтиком. На картине при помощи разноцветных лоскутков изображались – вернее, по ним угадывались – что-то вроде озера, квадратные дома, и даже людишки какие-то пестрели по нижнему краю, и каждый в собственном воображении достраивал Катину родную улицу из этого лоскутно-масляного праздничного хаоса, а Катя иногда пускала при этом слезу.

Ну конечно, Чикаго накрылось очень быстро. Я всегда говорил, что приукрашиватели реальности опасны не для самих себя – бог с ними, пусть выстраивают себе миры расцветшие (терпеть не могу Пастернака, не говоря уж о его сестре), – нет, идеалисты опасны для тех, кто им верит. Авансы могут жизнь человеку сломать, так что обозвал графомана гением – делай из него гения, пообещал Юре Чикаго – отправляй его в Чикаго, достраивай жизнь под свои о ней представления, иначе путь твой будет кровав. Но не в человеческих силах сделать графомана гением, а анонимного алкоголика из Дубны отправить в Чикаго. Катя смекнула это не сразу. Ей понадобилось три месяца прожить у Юры в его абсолютно голой однокомнатной квартире, чтобы понять: жениться он не собирается, употребит её по полной программе, а потом уйдёт в очередной запой, от которого не спасёт никакая анонимность.

Так всё и вышло: поначалу их жизнь была довольно идиллична, Юра сулил брак, прописку, заработки, – но потом снова сорвал резьбу и ударился в глубочайший, невылазный запой. Скипидаров разводил руками. Катя ещё ходила в магазин, готовила Юре, тратя всё, что получала из дома, и расписывала знакомцам, как у них всё прекрасно и как стремительно приближается Чикаго, – но вскоре Юра стал её бить. Он заявлялся домой, пропившись до белья, колотил Катю, падал на кровать лицом к стене, накрывался грязной простыней и захрапывал. Катя теперь спала на полу: из отвращения. (Впрочем, я не уверен, что сам не поднял бы руку на Катю со всеми её расспросами, запросами, вечным недовольством и мечтами об отъезде.)

Короче, в начале сентября Катя не выдержала и взмолилась Маше, чтобы та взяла её обратно. Маша, как мы уже знаем, была человек безотказный. Тут Катя вспомнила обо мне, поскольку в одиночку забирать у Юры вещи было рискованно. Он мог вломить. Вряд ли ему захотелось бы лишаться такого бесплатного развлечения, как Катя, на закате своей погибающей жизни.

Диву даюсь, какой я был тогда идиот – странным образом соприкосновение с чужой жизнью по молодости пугало меня меньше, чем теперь. Переться к анонимному алкоголику! в Дубну! тащить от него картину с изображением лоскутного Омска! – чего ради? Почему я всё-таки попёрся к Юре – сегодня объяснить не берусь: скорее всего, из чувства долга. Всё-таки – четыре раза… И хотя живот у меня подводило от дурных предчувствий, мы сели в электричку и поехали сквозь подсвеченные солнцем августовские, но с виду вполне осенние леса.

Трава была уже пыльная, жёсткая и подвяла, в берёзах вдоль железной дороги сквозила желтизна, но по всем ещё угадывалась остаточная летняя прелесть. Юра жил неподалёку от станции. Вместе с хмурыми людьми, волочившими сумки на колёсиках, мы прошли через лесок и оказались в странном микрорайоне, сплошь состоявшем из хрущоб с двумя-тремя рябинками между ними и большой волейбольной площадки поодаль. Юра, разумеется, жил на последнем этаже без лифта и мусоропровода. Я готовился было к столкновению, но, по счастью, наш анонимный не появлялся. Катя поспешно собирала немногочисленные пожитки, а я рассматривал жилье несостоявшегося чикагца.

Он жил действительно голо, дико. В кухне, куда я успел заглянуть, бегало разнузданное тараканьё, наличие которого меня даже удивило: никакой еды у Юры явно не водилось, если не считать размокающих остатков каши на тарелке, в раковине, под прерывистой струйкой. В единственной комнате стояли единственный шкаф, табуретка и кровать, на которой не было ничего, кроме совершенно серой простыни. Вид этого жилища был ужасен. Оно наводило на мысль о крахе всех надежд. Я сам страшно боюсь такого жизненного итога, и мне захотелось бежать оттуда. (Как знать, может быть, все слова, которые я сейчас пишу, – только попытка предохранить свою жизнь от полного исчезновения, зацепиться, остаться хоть как-то: ведь невыносима мысль об итоге и всего невыносимее пустота в конце.) Короче, я вышел оттуда с огромным облегчением. На волейбольной площадке ухал пыльный мяч и медленно бегали немолодые измождённые люди в тренировочных костюмах. Бережно неся баульчик и картину, мы поехали в Москву…

После этого я ещё дважды залучал Катю к себе домой, торопясь использовать всё время, пока мои были на даче. Одна из её фраз, надо признать, насторожила меня всерьёз.

– Дима! – сказала она торжественно. – Я нужна тебе только для траханья!

Это было сказано так, как если бы прежде я обещал ей исключительно платоническую любовь и златые горы в придачу; меня так и подмывало воскликнуть – ну конечно, моя милая, как же ты раньше не догадалась! У меня накрылся роман с девушкой, которую я очень-очень любил, меня оставила другая, с которой я пытался утешиться, мне очень хочется трахаться, и ты идеально подходишь для этой цели! Но я, само собой, стал уговаривать: нет, друг мой, ты нужна мне не только для траханья (а лифчика на ней не было, и красноречие моё подогревалось и подогревалось)…

В результате история продолжилась нестандартно.

Осенью семья вернулась в Москву, всё моё время стала забирать газета, и Катя как-то пропала из поля моего зрения. Слышал я о том, что за это время у неё успел накрыться ещё один роман, на этот раз с иностранным фотографом, который подловился было на её цыганистые романсы, но, добившись своего на той же самой кровати в той же самой Машиной квартире, слинял. Ещё был американский молодой человек, оказавшийся полным уже идиотом, – он всюду ходил с ноутбуком, вещью по тем временам довольно непривычной, и зашёл в «скипидарковку» как в гнездо молодых авангардистов Москвы. Он зачарованно послушал то, что Скипидаров называл «юродствами» – вопли одного самодеятельного барда-лимитчика, который с особенным чувством пел былину собственного испечения, из которой я помню две строчки: «Захотелось мне борща! Прямо ща! Прямо ща!» Молодой американец, влюблённый в авангард (тогда этот типаж шёл в Россию косяком), задавал множество вопросов, прихлопывал, притопывал, давал деньги на водку, а потом ему понравилась Катя. Он считал себя поэтом, американец. Он включил свой ноутбук и набросал посвящение Кате: