Нина Вяха - Завещание

В свои двадцать четыре года Сири сама сидела там, как перепуганный ребенок, со своим вторым ребенком на руках, испуганная, потому что знала, что может случиться, знала, что происходит с детьми, которые не могут дышать. Между делом доктор поздравил ее еще с одной беременностью – он оказался первым, кто это обнаружил, сама она ничего не замечала в тот момент. Возможно, это и была одна из причин, почему Сири чувствовала себя такой уставшей, совершенно неспособной ни с чем справиться. Доктор посоветовал ей побольше отдыхать, и тогда они послали за одной из сестер Пентти, которая должна была помогать им с коровами, готовить, стирать и присматривать за ребенком. Сестра явилась неохотно и скептически уставилась на брата с женой – никчемные души без упорства и веры в Бога, неспособные самостоятельно позаботиться о себе, не говоря уж о том, чтобы родить и вырастить здорового ребенка. В глазах свояченицы Сири была кем-то вроде недоженщины, а может, и в своих собственных тоже?

Ее мать за всю жизнь не потеряла ни одного ребенка, и Сири ощущала материно осуждение аж с другого конца страны. Матери не нужно было ничего говорить, она и без того заложила прочную основу, внушив дочери ненависть к самой себе, и это мучило Сири. И пусть мать ничего не писала, не передавала ей привет и не виделась с ней, она все равно знала, что та о ней думает.

Но все же с подмогой стало лучше. Сири получила передышку, и Пентти был так добр с ней, не подпускал к ней свою сестру с ее язвительными комментариями, и временами Сири даже слышала, как он ругал ее во дворе, подальше от дома, чтобы она не могла расслышать. И Риико, их чудесный малыш, такой хороший и нежный, в отличие от своей сестренки, понемногу кушал и рос, по-прежнему оставаясь худым и тощим, но он не умирал, еще нет. Он был спокойным ребенком, с темными мягкими волосиками на голове и нежным пушком на спинке. Он заглядывал своими темными немигающими глазками в глаза матери, и в такие моменты Сири ощущала невероятное спокойствие. Когда он так смотрел на нее, просто не могло случиться ничего плохого.

Но она потеряла его.

Сири запомнила его взгляд. Все время один и тот же взгляд. Всю свою недолгую жизнь он смотрел на нее, искал ответ, хотел, чтобы она помогла ему и рассказала о том, что же с ним случилось, почему он все никак не выздоравливает, почему все больше слабеет, и лишь в последние минуты своей жизни он бросил искать ответы на свои вопросы и только молча смотрел на нее, равнодушно и безропотно.

Позже почти тоже самое было с Элиной, то же самое ощущение, словно ее дети уже с самого начала были связаны с чем-то божественным. И от того она заранее знала, что так случится.

В последние минуты своей жизни Риико казался таким спокойным, таким мудрым и одухотворенным.

– Мама, – сказал он. – Äiti [18].

Его крошечная ручонка, такая слабенькая, обхватила ладонь Сири, а потом, потом уже ничего не было.

Так его не стало.

Был вечер. Пентти сидел за столом. Эско спал, сестра Пентти тоже пошла спать, потому что ей иногда не нравилось, что передавали по радио по вечерам.

– Пентти, – прошептала Сири.

Она сказала это очень тихо, не желая разбудить сестру.

Пентти что-то стругал, но тут же поднял голову. И сразу понял, что стряслось.

Они покачали головами, так она помнила это теперь, тридцать лет спустя, как они одновременно покачали головами, глядя друг на друга, долго.

Их взгляды, словно страховочный трос во тьме того вечера.

Сири всю ночь просидела с мертвым ребенком на руках. На рассвете Пентти забрал его у нее, завернул в старое одеяло и отнес в сарай, где они держали дрова и инструменты, и где они всего через десять месяцев похоронили Элину. После чего уложил Сири в кровать, и она провела в постели несколько дней. Ее набухшая от молока грудь болезненно ныла. Но она перестала кормить грудью Эско, хотя его следовало выкармливать еще примерно год. У Сири не было сил заботиться о сыне, в тот момент она напрочь позабыла о его существовании. Как он вообще мог существовать, если ее самой уже больше не было?

Каждый раз, приходя в сознание, Сири вспоминала ощущение маленькой детской ручки на своей руке и тогда снова впадала в забытье. Она не знала, как со всем этим справлялся Пентти. В то время она почти не думала о нем. Сири вообще всегда мало думала о своем муже. Как только у нее появились дети, ее приоритеты изменились, и все ее внимание теперь было устремлено на них, на малышей. А вместе с ними появилась усталость, вызванная недосыпами, с усталостью приходила забывчивость, а там и до тоски недалеко, и она предпочла тоске забытье.

В конце концов, песни и тихое мурлыканье себе под нос привели в порядок мысли Сири, помогли ей оттолкнуть от себя тьму, избавиться от образов недавнего прошлого. Она увидела только то, что было прежде, и с чем она могла иметь дело. Так она восстановилась. Сири встала с кровати и взялась за работу. Осторожно переставляя ноги, выбралась из постели, вышла из дома, зашла в хлев и опять вернулась в дом. Восстановление же Пентти, казалось, заключалось в стремлении двигаться дальше, в попытке убежать от того, что случилось, и больше никогда не оглядываться назад. Поэтому он принялся делать ей еще детей. Но ей самой это занятие никогда не нравилось. Делать детей. Сири знала, что есть женщины, которые целенаправленно этим занимаются, или учатся этим заниматься или, по крайней мере, утверждают, что они этим занимаются, но она такой не была. Возможно, в глубине ее существа жило это чувство, эта возможность, но она никогда ее не слышала, не искала, и просто продолжала, напевая, шаг за шагом идти дальше.

Онни, ее солнечный мальчик, никогда бы не появился на свет, если бы рожали только те, кому сам процесс зачатия приносит наслаждение.

Пентти никогда бы до нее не дотронулся, если бы она была сильнее его, если бы она яростнее сопротивлялась, кричала, отбивалась. Но она ничего этого не делала. Она просто молча лежала, уткнувшись лицом в подушку, пока Пентти делал свое дело; все силы уходили только на то, чтобы не задохнуться, никаких сил для борьбы уже не оставалось на то, чтобы исторгнуть его из себя, в то время как он все сильнее вбивался в нее, снова и снова.

И теперь, когда уже все сделано, Сири вдруг поняла, что это действительно необходимо, что она вынуждена оставить его, пока она еще дышит, еще существует. Потому что в противном случае она исчезнет, прекратит свое существование, умрет. Сири должна была сделать это уже давным-давно, когда она была еще молода, а их любовь уже завяла, но тогда она была еще слишком юной и глупой.

Кто-то скажет, что и в пятьдесят пять лет человек все еще молод, и отчасти так оно и есть; порой она глядела на себя в зеркало в спальне или в предбаннике и видела свою грудь, свои бедра, живот, который за свою жизнь увеличивался и съеживался в размерах целых четырнадцать раз, в ней не было никакого изъяна, и быть может, в ней таился проблеск другой жизни, жизни, где ее страстно желали, и где он, мужчина без лица, чужой, мужчина, которого она еще не встретила, любил бы ее и страстно брал ее в постели, зажигая в ней ответную страсть, – в глубине души она догадывалась, что такое возможно, – и тот мужчина не использовал бы женщину лишь для удовлетворения своих собственных потребностей, и он смотрел бы ей в лицо, а не так, как Пентти, который вообще не хотел ее видеть, не то что встречаться с нею взглядом.