Нина Вяха - Завещание

Или ладно, положим, сталкивался, но этим ребенком был он сам.

Весьма редкая одаренность. Но у него ни разу не хватило духу защитить докторскую диссертацию. Отважиться бросить вызов в сфере науки – нет, он никогда этим не занимался и часто об этом жалел – именно этого ему не хватало, чтобы пойти дальше. Но благодаря Тармо он смог все-таки чуточку вздохнуть посвободнее и примириться с тем, что он, вопреки всему, не зря прожил жизнь. Короче говоря, учитель надеялся, что сможет жить, радуясь достижениям Тармо. У него все еще оставались знакомые в сфере высшего образования в Хельсинки, и, приложив изрядную долю усилий (и куда большую сумму денег, которую ему, однако, удалось утаить от Тармо и всей семьи Тойми – он просто сделал вид, что Тармо получил стипендию, и никому и в голову не пришло в этом усомниться) помочь Тармо получить место в «Аркадии» и пансион у его сестры в Тёлё, в западной части Хельсинки.

Его сестра тоже была бездетной и тоже работала учительницей, в одной из частных школ столицы. Она жила в унаследованной трехкомнатной квартире и с радостью приняла у себя Тармо.

Из Тёлё было далеко добираться до школы, которая находилась неподалеку от моря, в Эйра, и большинство учеников жило по соседству со школой или же в Бруннспаркен, но несколько все же обреталось в куда более красивом Тёлё. Однако большая часть этих ребят посещала школу-интернат в Обо, о которой Тармо в первый год жизни в Хельсинки смог составить свое собственное мнение.

Тармо обещал учителю и его жене докладывать каждую неделю о своих успехах и, поселившись в Хельсинки, отнесся к этому со всей серьезностью. Не потому, что они боялись и переживали за него и его способности. Нет, в первую очередь потому, что сам Тармо был напуган произошедшими в его жизни переменами.

Шутка ли – оказаться оторванным от привычного существования, окунуться в свою собственную самостоятельную жизнь.

Тармо часто спрашивал себя (точь-в-точь как это делали его родители), как его угораздило родиться в семье Тойми. Ему же там нечего было делать. Только страдать и мучиться. Лахья была единственной, кто не ставил под вопрос законность его существования. (Сама она рассматривала это как доказательство своего собственного права на жизнь, и без брата ей стало бы сложнее помнить о своей собственной цели. Но подробнее об этом дальше).

Тармо, крещеный после ледокола, который сыграл решающую роль в войне 1918 года и во время Второй мировой войны. Тармо [20], который стыдился своего собственного имени. И кого еще так назовут?

Тармо был в числе тех детей, которых Сири любила чуть больше прочих. Когда поздней зимой 1981 года он пришел к ней и поставил ее перед фактом – он принят, и ему есть где жить, и с финансированием тоже все в порядке, она не смогла запретить ему ехать. Сири знала, что он просто не создан для жизни на севере, и еще она знала, что он особенный, ее маленький мальчик с большими серьезными глазами и всеми этими вопросами, которые ежеминутно рождались в нем, – вопросы, на которые она не могла дать ответов. Ему нужен был большой город, чтобы цвести, место, где живет достаточно много людей, чтобы можно было затеряться среди них и оказаться наедине с долгожданным одиночеством. Но она горевала, когда он уехал, все больше тайком, но почти так же сильно, как Лахья.

Тармо напоминал Сири ее собственного отца. Он был веселым приятным мужчиной и очень хорошим человеком. Тармо был похож на него своей врожденной мягкостью – в этом мальчике не было ни грамма злобы. И в то же время чисто внешне он до ужаса смахивал на отца Пентти, священника. То же изящное телосложение, пальцы как у пианиста (хотя в том краю не пользовались такими определениями) и такой же острый пронизывающий взгляд. Но он еще не научился им пользоваться, как это делал Паппи Тойми, который умел по собственному желанию менять мир вокруг себя, а потом заявлять, что такова воля Божья.

У Пентти же, напротив, Тармо не числился в числе любимчиков. Он не понимал этого мальчишку, светлую голову. Возможно, его страшила внешность сына – копия его собственного отца в юности. И когда Сири сообщила ему, что Тармо уезжает, он, казалось, даже испытал облегчение.

– Вот и славно, меньше будет расходов на еду, – ворчал он, отправляя в рот ложку с колбасным супом.

– И смотри, чтоб приезжал на каникулы работать, добавил он.

Сири улыбнулась сыну, который сидел на лестнице, обхватив руками колени, а сам Тармо в это время мысленно представлял себе, как совсем скоро начнется настоящая жизнь.

Уже осенью.

И вот лето прошло, и приближался день отъезда.

Лахья, которой весной исполнилось тринадцать, несколько недель демонстративно с ним не разговаривала, но в конце концов сдалась. Она помогла брату собрать вещи, а он подарил ей свои старые книжки, большая часть которых досталась ему от учителя Стролфоша. Она их и так уже давным-давно все прочла, но все-таки оценила этот жест – такой печальный и в то же время преисполненный любви.

Тармо и Лахья сидели на кровати в своей комнате – они делили одну постель на двоих, как это делали остальные братья и сестры, в их семье не было ни места, ни средств для того, чтобы каждый имел собственную кровать, а что потом – каждому по комнате? Тогда, может, каждому еще и по коню в придачу? А еще – летние каникулы и отпуск? Но Тармо и Лахья не имели ничего против того, чтобы делить одну постель на двоих. Они любили забираться вместе под одеяло и читать до поздней ночи при свете карманного фонарика, но теперь этому пришел конец.

– Я буду приезжать домой на все каникулы, – обещал Тармо.

Лахья скорчила гримаску.

– Врешь, не будешь.

– Да нет же, буду, Пентти все равно заставит.

Вместо объятий она понарошку обменялась с ним парочкой боксерских ударов, потому что объятия порой бывают слишком опасны. Она улыбнулась ему той самой улыбкой, которой всегда улыбаются, чтобы удержать все остальные чувства в узде, а потом покачала головой.

– Он не сможет тебя заставить, и ты это прекрасно знаешь.

Тармо должен был уехать в конце лета 1981 года, когда развод родителей маячил далеко на горизонте, но Лахья знала, что как только брат сядет в автобус, он навсегда освободится от этого места. Он еще приедет сюда, в этом она не сомневалась, но только по собственному желанию, а не по чужому, и уж тем более не потому, что так захочется Пентти.

Тармо утер слезу, он не мог сдержаться, как ни старался.

– Не реви, братец, а то удар пропустишь.

Но Тармо все равно разревелся, и тогда уж и Лахья не сумела удержаться и заплакала вместе с ним, и они сидели, прижавшись друг к другу лбами, в последний раз, как им тогда казалось.

Они подбросили его до поезда, и Сири так крепко обняла сына на прощание, что тот даже ойкнул: