Нина Вяха - Завещание

Тармо знал, что он был иным, не таким как его братья и сестры, он даже думал по-другому, но в последнее время с этой его инаковостью вообще происходило что-то странное. Потому что у Тармо начался пубертатный период – нечто, с чем уже столкнулись его братья. Все одноклассники вокруг него заразились этой «болезнью», и происходящие с ними физические изменения были настолько сильны, что не могли не бросаться в глаза.

С Тармо все происходило по-другому. В первую очередь, в духовном плане – его сердце мужало гораздо быстрее, чем тело. Что же касается первой щетины и либидо – он даже толком не знал, что это такое.

Пробуждение сексуальности для большинства его братьев граничило почти с насилием – настолько мощно оно на них влияло. Эти с трудом скрываемые эрегированные пенисы, и еще запах, запах спермы, и затвердевшие от излитого семени простыни. У Тармо ничего этого не было.

Вместо этого его начали мучить сны, живые сны, которые были абстрактными и в то же время нет. В них присутствовали тела, но не женские и уже тем боле не мужские, скорее андрогинного типа, совершенно гладкие между ног, бесполые, без отверстий и выделений.

Свое собственное тело ему не нравилось – ему хотелось, чтобы оно было таким же гладким и чистым, как тела из его снов, которые невозможные запятнать, опорочить.

Как-то раз вечером в начале семестра он отправился вместе с классом на оперу в Александровский театр. Увиденное потрясло Тармо. Все эти залы, старинная позолота, богатство и роскошь, которые показались ему такими непривычными, и сам сюжет, повествующий о невзгодах и трудностях бедной крестьянской семьи из той части страны, откуда сам он был родом, а еще эта музыка, оркестровая яма, и наконец там были тела точь-в-точь как в снах, что одолевали его в последнее время – бесполые, элегантные, такие неслыханно возбуждающие в своей холодной благородной красоте.

Танцоры, с их совершенными формами, чьи очертания казались настолько естественными, словно они и не могли быть другими, – все это восхищало Тармо. Прежде он никогда и подумать не мог, что человеческое тело может быть таким.

Впервые в жизни Тармо ощутил нечто вроде похоти. С пылающими щеками он сидел в глубине зала, на сиденье с красной бархатной обивкой, он пробыл в оцепенении весь первый акт, и когда начался антракт, буквально силой заставил себя подняться и уйти с классом. Он молча стоял рядом с одноклассниками на улице, и словно издалека до него доносились обрывки их обычной болтовни о домашних заданиях, выходных, но кроме этого они говорили и о балете, об оркестре – разговоры, о которых он даже и мечтать не смел, не то что участвовать в них самому, поэтому он просто стоял рядом и слушал.

Его мысли витали где-то далеко, он видел перед собой те тела и то, что они вытворяли, и представлял, на что еще они способны. Спрашивал себя, каково это – проникнуть в такое тело, ласкать мускулы, изучать скрытые впадинки и потаенные уголки, искать дороги внутрь.

Когда звонок возвестил о начале второго акта, одна из его одноклассниц, девочка по имени Мирья, взяла его под руку, и они вместе последовали в зал. У нее были длинные, до плеч волосы, которые покачивались из стороны в сторону, когда она разговаривала.

– Правда ведь красиво? – полушепотом спрашивала она его. – Ты бывал здесь в детстве?

Тармо мог только кивать. Он тяжело сглатывал, но комок в горле не исчезал – больно не было, только чувство, кружащее голову, что вот оно, его место, он нашел свой дом.

После представления все отправились в кафе, и Тармо сидел среди них, тихий и задумчивый, пока вокруг него болтали и смеялись одноклассники.

Он думал о своей прежней жизни, пытался вообразить, как мог бы сейчас сидеть в кафе со своей родней, до этого посетив с ними оперу. При мысли об этом он чуть не рассмеялся и покачал головой.

Вдруг он заметил, как сидевший на противоположном конце стола Томас наблюдает за ним. Тармо почувствовал, как загорелись его щеки. Он тряхнул головой, стараясь не смотреть в ответ. Но когда снова поднял голову, Томас все также сидел и смотрел на него, спокойно и дружелюбно. Тармо улыбнулся ему, и это было приятно. Здесь он среди друзей. Никто не собирался угрожать ему поркой или воспитывать, здесь он мог спокойно вздохнуть.

Вздохнуть и выдохнуть.

В Хельсинки мальчишки совсем другие, равно как и девчонки. Дети большого города. Они казались такими светскими, такими самоуверенными, такими счастливыми. И приняли его с распростертыми объятиями. Ну, во всяком случае, с распростертыми настолько, насколько вообще могут быть объятия пятнадцатилетних подростков, зато за пару недель жизни среди них он почувствовал себя более нужным, чем за всю свою школьную жизнь. Тармо быстро нашел со всеми общий язык и попал в компанию юных парней-интеллектуалов. И девчонок, пусть даже их было меньше. У них у всех было одинаково серьезное выражение лица, прямая осанка, ясный взор и схожие взгляды на жизнь.

Правда, когда дело касалось одежды, Тармо не мог за ними угнаться, но на это никто не обращал внимания. Даже доставшееся ему от старших теплое пальто и поношенные зимние ботинки казались всем вполне уместными. А еще от учителя Стролфоша в качества подарка к экзаменам ему перепали кожаные перчатки и меховая шапка, и они удачно завершали его образ молодого интеллектуала.

Тармо и Томас быстро стали друзьями. Двое мальчишек, похожие внешне, иногда Тармо казалось, что они могли быть даже братьями. Глаза Томаса были голубыми. Как у волка, думал Тармо. Томас тоже жил в Тёлё, в одном из самых красивых кварталов столицы.

Они не только болтали, но и часто просто сидели в тишине. Как сказал один древний философ, с настоящим другом и помолчать приятно.

Они стали вместе возвращаться домой и ходить друг к другу в гости. Сидя в тишине, вместе делали уроки или, если они были дома у Томаса, как чаще всего и бывало, то слушали пластинки на стереопроигрывателе Томаса.

Благодаря Томасу Тармо научился познавать музыку как человеческое тело, она вмещала в себя множество различных вещей и выражалась в великом многообразии форм и вариаций. Здесь он впервые познакомился с Сибелиусом, Дэвисом Майлзом [23], со многими другими, и очень быстро их всех полюбил. Музыка, которая прежде была для него темным лесом, теперь открывалась ему, и он жадно глотал все, до чего мог добраться.

Музыка без слов, и почему он никогда раньше об этом не задумывался?

Томас был единственным ребенком двух врачей, причем врачей далеко не бедных. Они жили в большой квартире на улице Топелиуса с красивым видом на парк, и в распоряжении Томаса была самая большая комната, в которой нашлось место и для кровати, и для дивана с письменным столом, и для шкафов, забитых книгами.