Нина Вяха - Завещание

Тармо хотел прикоснуться к нему, но не посмел.

– Как ты себя чувствуешь? – выдавил он в конце концов.

Слова прозвучали ненатурально. Томас пожал плечами.

– Ты болен?

Томас покачал головой. Быстро поднял на Тармо взгляд своих голубых глаз и тут же опустил, словно затравленный зверь.

– А впрочем, ты прав. Я больной и извращенец, и меня следует изолировать от общества.

Тут он не выдержал и, зарыдав бросился к Тармо, и тот стоял, сжимая в объятиях друга, горько плачущего у него на плече, и не знал, что делать. Они долго стояли так на лестнице, пока тело Томаса сотрясалось в рыданиях.

– Можно я войду? – спустя какое-то время прошептал Тармо в темные волосы друга.

– Да, конечно, но только ненадолго, они могут скоро вернуться.

В комнате Томаса Тармо стянул с себя перчатки и меховую шапку и, не раздеваясь, сел на дальний конец дивана. Томас устроился на полу и положил голову ему на колени, и они долго смотрели в окно на небо над Хельсинки. В прорехах между облаками пыталось проглянуть солнце, и небо играло лиловыми и розовыми тонами, словно беззвучная симфония.

Должно быть, они оба уснули, потому что когда Тармо открыл глаза, снаружи уже стемнело, и он увидел лишь сумеречное небо за окном. Где-то далеко на лестнице раздались чьи-то шаги. Он бросил взгляд на темные пряди волос Томаса на своих коленях и, старясь не потревожить сон друга, очень бережно и осторожно встал с дивана.

Тармо знал, что на кухне есть черный ход, и что он мог исчезнуть из этой квартиры никем незамеченный. Но что-то внутри него не желало с этим мириться и упрямо твердило ему, что он ни в чем не виноват, и ему нечего стыдиться. Он не знал, откуда взялось в нем это чувство – возможно, оттого, что ему всю жизнь (всего четырнадцать лет, но все же) приходилось приспосабливаться, склонять голову и стараться не сбежать, когда очень этого хотелось. Но отныне он больше не собирался просить прощения за то, что появился на свет.

Поэтому вместо того, чтобы устремиться на кухню к черному ходу, он повернулся и зашагал обратно в квартиру на звук открывающейся входной двери.

В большой прихожей оказались оба родителя Томаса, они о чем-то разговаривали, но, едва увидев Тармо, сразу замолчали. Хирург Аннердаль открыло было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его, когда Тармо решительно поднял руку, жестом показывая, что он не хочет, чтобы его сейчас перебивали. Он знал, что те слова, которые он сейчас произнесет, станут важными, возможно, самыми важными за всю его четырнадцатилетнюю жизнь, и он взвесил их очень тщательно.

Родители Томаса выглядели усталыми. На них были пальто из дорогой шерсти, меховые сапоги и оба в шляпах, у него – меховая с пряжкой, у нее – из серого сукна, сочетавшегося по цвету с пальто и пиджаком. Они выглядят, словно два уставших правителя, мелькнуло в голове у Тармо.

– Уважаемые господин и госпожа Аннердаль. Кажется, я до сих пор не имел чести быть вам представленным. Меня зовут Тармо. Тармо Тойми.

Родители Томаса повернулись к нему. Мать сложила перед собой руки. Она выглядела так, словно собралась услышать фортепьянную пьесу.

Тармо продолжил.

– Да, мы встречались, но не думаю, что вы меня знаете. Я очень привязался к вашему сыну Томасу. А он ко мне. Вы должны знать, что просыпаясь, я каждое утро чувствую удивление и благодарность за то, что просыпаюсь именно здесь, в Хельсинки, а не там, где, по идее, должен. Я родом из маленькой деревушки далеко на севере, мои родители – фермеры, и я родился одним из последних в длинной веренице старших братьев и сестер.

Родители смотрели на него во все глаза. Тармо не смог бы с уверенностью сказать, о чем они сейчас думают, но начав говорить, он уже не собирался останавливаться. Он сделал глубокий вдох.

– Мои родители умеют читать, но и только, моя мать никогда не ходила в школу. Я ненавижу своего отца, который произвел на свет столько детей с одной лишь единственной целью – получить как можно больше дармовых рук для работы на ферме. Почти все мои братья и сестры похожи на моих родителей и внешне, и по характеру. Нетрудно представить, какое потомство может получиться в таком союзе.

Тут Тармо всплеснул руками, словно чтобы сказать – посмотрите на меня, видите, как я выгляжу?

– Но я не такой, как они. Своими темными волосами и глазами я похож на отца, но мой отец невысокого роста и грубый, а я… Не знаю, у кого я унаследовал свой нрав и свои мозги.

Тармо взглянул на них, пока переводил дыхание. Но Аннердали стояли молча и внимательно слушали.

– Я всегда был другим, не таким как все. В три года самостоятельно выучился читать, после чего научил мою младшую сестру. Мне повезло встретить учителя, который разглядел скрытый во мне мой потенциал и помог мне получить место здесь, в частной школе «Аркадия». Так я познакомился с вашим сыном.

Стоило ему только упомянуть Томаса, как на лице его отца промелькнула темная тень. Мать осторожно коснулась ладонью его плеча, словно останавливая.

– Это довольно сложно понять тому, кто вырос в другой среде, я сам с трудом это понимаю, но все молодые люди в «Аркадии» и особенно ваш сын, они помогли мне обрести веру в себя. И благодаря им, я понял, что мне больше не за что просить в этой жизни прощения.

Тармо почувствовал, как слезы жгут ему глаза. Он обвел взглядом прихожую с блестящим паркетом, с темными обоями с узором «медальон» и почувствовал, как черпает силы от всех этих неживых вещей вокруг. «Мы – мертвые, – казалось, говорили они ему. – Но ты – живой. Помни об этом, Тармо Тойми!» И с этим ощущением он закончил свою речь, напоследок сказав:

– Я понял, что нужен такой, какой я есть, и все молодые люди должны чувствовать то же самое.

Он чуть-чуть улыбнулся.

– И все старые тоже.

После чего в прихожей надолго воцарилась тишина.

Тармо ощущал, как вся только что мобилизованная им смелость, только что зародившееся чувство взрослости и справедливости, что жили в нем, как они медленно покидают его, и на смену им снова возвращается робкий четырнадцатилетний подросток, который стоял сейчас перед хирургом роскошной областной больницы Эйра со своей женой, доктором Аннердалем, столь же уважаемой и почтенной супругой.

Что теперь они предпримут?

Но, как он и подозревал, интуитивно они были разумными, образованными и, в общем-то да, современными людьми. Их пугало неведомое им чувство, понимание того, что их сын больше не был их сыном, их страшила та грязь, что кроется в пубертатном периоде, но им просто нужно было взглянуть прямо в лицо этому неизвестному.

Они сказали ему не так уж много, но, возвращаясь домой, Тармо чувствовал, что они прониклись к нему уважением, и хирург Аннердаль даже пожал ему руку на прощание, причем не холодно и отстраненно – какой там! – он тряс ее обеими руками, и Тармо ощутил исходящее от них тепло, укутывающее его, словно теплый кокон, и, возвращаясь домой в тот вечер, он не шел, а летел. Падал первый снег, еще больше усиливая переполнявшее его ощущение одиночества, и в то же время силы, что есть какой-то смысл в том, чтобы бросить вызов самому себе.