Нина Вяха - Завещание

В понедельник Томас снова не пришел в школу. Когда Тармо спросил о нем Мирью, их одноклассницу, она рассказала, что Томаса собираются перевести в Бринкхаллинский интернат, что на Каскерте, островке к югу от Обо.

Она сказала это довольно равнодушно, ее светло-розовые губки двигались при этом легко и непринужденно, но Тармо почувствовал, что задыхается.

– В этом нет ничего особенного, туда часто отправляют трудных подростков из наших. Когда хотят получить над нами больший контроль. Или заставить нас измениться.

И сказав это, она повернулась к стоявшей рядом с ней девчонке и возобновила прерванный разговор.

Он сбежал с уроков. Это был первый и единственный раз, когда он покинул школу до окончания занятий. Сердце тяжело ухало в груди и, взлетая по лестнице на этаж, где жил Томас, Тармо ощущал привкус крови во рту. Он несколько успокоился, пока стучал и звонил в дверь, и вскоре понял, что дома никого нет.

Тармо опустился на лестничную площадку и сидел на холодном мраморе, пока не перестали течь слезы.

На подкашивающих ногах он медленно двинулся сквозь сумерки домой.

Он больше никогда не встретит Томаса (Только десять лет спустя прочет в газете о его помолвке, но это совсем другая история.)

Хирург Аннердаль, напротив, станет очень тщательно следить за академическими успехами Тармо и помогать ему в жизни. Он ни разу не проявит себя, никогда не свяжется с Тармо напрямую, но всегда будет рядом, молча опекая. Настолько его впечатлила смелость этого паренька. Именно он рекомендовал Тармо для летней подработки, которую тот позже получил, и даже связался с руководством «Аркадии» и взял на себя часть расходов по выплате стипендии.

Потеряв Томаса, Тармо стал еще больше налегать на учебу.

Все его одноклассники были умными и старательными ребятами, но не все были настолько амбициозными, как он. Они хорошо сдавали экзамены, потому что аккуратно посещали все занятия, но свободное время с куда большим удовольствием посвящали чтению Сартра и обсуждению экзистенциализма в кафешках вместо того, чтобы учить даты и периодическую систему таблицы Менделеева.

Тармо же все свое свободное время проводил, уткнувшись носом в книгу, и в скором времени блистал уже по всем предметам. Учителя выделяли его, и вскоре он узнал, что если будет продолжать и дальше в том же духе, то у него появится шанс получить стипендию за выдающуюся успеваемость, а все стипендиаты в «Аркадии» со временем неизменно добивались больших успехов; да что там, даже сам хирург Аннердаль в прошлом был одним из таких стипендиатов.

* * *

Тармо начал слушать Сибелиуса у себя дома. У Хилмы был старенький граммофон и одна пластинка с записью этого композитора, и он знал, что ей импонировала любовь Тармо к музыке.

– Как хорошо, а то он только стоял и пылился, – сказала она про граммофон и улыбнулась ему.

Тармо особенно нравилась четвертая симфония. Она была мрачной, и от нее веяло тоской и одиночеством. Визг виолончели заставлял трепетать его сердце. Звук двигался по просторам, осторожно прибавляя скорость, и в Тармо росло и усиливалось чувство безнадежности. Он мысленно представлял себе, как ломается лед, как черная вода яростно устремляется наружу и ее уже не остановить.

Увидев в первый раз памятник Сибелиусу, Тармо заплакал. Он слышал внутри себя мощные аккорды и видел странно сваренные между собой органные трубы, которые, казалось, почти парили над скалой. Они напомнили ему о бездне, – о бездне в нем самом. Он еще не обнаружил своего дна и не знал, насколько далеко простирается в нем тьма.

Памятник был красив, но не внешняя красота влекла его. А эта бездна. Пропасть. Уходя оттуда, он каждый раз чувствовал, как его печаль стала еще глубже, и со временем он стал испытывать зависимость от этого чувства. Внутри него черное становилось еще более черным. Закручивалось в воронку и утягивало еще глубже, словно ледяная вода, прорвавшаяся сквозь разбитый лед.

Звоня домой, он старался ничем не выдать своих чувств и вел себя как обычно. Он не хотел тревожить Сири или Лахью или учителя Стролфоша, не хотел, чтобы кто-нибудь из них начал уговаривать его вернуться домой. Этого не будет, думал он. Все, хватит, свежий воздух закончился. Он рассеянно слушал, как Лахья рассказывала ему о домашних неурядицах, о растущих приступах отцовской ярости, и не мог отделаться от ощущения, что все это происходит очень далеко от него, не затрагивает не только физически, но и душевно, и не мог найти в себе сил проявить хоть какое-то подобие участия.

– Нет, ну ты представляешь? О Господи, Тармо, ты только представь, что будет, если она бросит его!

– Разве что с большим трудом.

– Да-да, и я тоже, но настолько плохо как сейчас, еще никогда не было. Ты сам все увидишь, когда приедешь домой на Рождество.

– Ну да, посмотрим. Слушай, мне уже пора. Я договорился с приятелями пойти в кино. Передавай всем привет!

И он как можно скорее положил трубку на рычаг, пока его голос не сорвался, в противном случае сестра, видевшая его насквозь, моментально бы поняла, насколько ему сейчас плохо.

* * *

Собираясь в дорогу, Тармо следил за тем, чтобы не оставить ничего из своих вещей в квартире. Накануне был последний день школьных занятий, и он вспоминал, как радовались его одноклассники рождественским каникулам, как планировали встретиться в тот же вечер дома у одного из тех, чьи родители были в отъезде. Мирья спросила его, не хочет ли он к ним присоединиться, но Тармо лишь покачал головой, и больше никто не стал задавать ему вопросов, хотя все, конечно, видели, что он неважно себя чувствует.

Дело было не в том, что одноклассники начали игнорировать Тармо – нет, они относились к нему так же, как и раньше, но что-то случилось с ним самим, что-то сломалось внутри, исчезло, и он не мог вернуть это обратно.

Садясь на поезд до Торнио в четверг накануне Рождества, Тармо думал о том, сколько же всего случилось в его жизни с тех пор, как он переехал жить в Хельсинки.

Он познал любовь и потерял ее.

Он познал надежду и потерял ее.

Теперь он понимал, что мир не был где-то лучше, а где-то хуже – дело вообще не в месте, а в возрасте, а ему еще так много лет осталось до совершеннолетия.

Слишком много.

Поезд уносил его на север, во тьму, и его душа следовала той же дорогой.

В вагоне он дал волю своим мыслям.

Это Рождество должно для него стать последним. Других в его жизни больше не будет.

* * *

Ему пришлось изрядно постоять и померзнуть на железнодорожной станции, прежде чем появился Ринне на своей черной машине.

– Ой-ой-ой, малыш, – заохал тот, увидев Тармо, – ой-ой-ой.

– Что с тобой?

– Кое-что случилось. Ох-хо-хо.