Нина Вяха - Завещание

– Ой, мама, не так сильно.

Глаза Сири блестели от слез, когда она протягивала ему сверток, где лежали ее фирменные булочки с корицей, оплеухи, как они их называли. Она знала, что Тармо очень любил их, и испекла заранее, и теперь он получил дюжину с собой в дорогу – тонкая, связующая с домом ниточка на его пути в большой мир.

Пентти пожал ему руку и пожелал удачи. Лахья осталась сидеть в машине. Она не осталась присматривать за Арто и Онни и настояла на том, чтобы поехать с ними, но на станции не захотела выходить из машины и так и сидела, неподвижно глядя на спинку сиденья перед собой.

* * *

Тармо ответил после второго гудка. Время было четверть седьмого, и еще до того, как взять трубку, он уже знал, что звонит мама. Больше никто сюда не звонил – в эту пустую квартиру, вечером, в будний день середины лета. Вся квартира была в полном его распоряжении, благо время года позволяло. Все, у кого была такая возможность, на лето покидали город. Уезжали в деревню, или на шхеры, или на море, или на Аландские острова. Хельсинки – далеко не летний город, где воздух дрожит от зноя, и где жителям требовались часы сиесты в середине дня, чтобы не скончаться от жары, но Тармо находил город совершенно замечательным, именно когда он пустовал и был таким горячим, и с белыми ночами. Теперь, когда у него больше не было домашних заданий, он частенько прогуливался по его улицам, попутно подыскивая себе работу на лето, пока не подходило время ужина. По вечерам же он съедал бутерброд: стоял на маленьком балкончике и, глядя в никуда, напитывался хлебом с маслом и видом городского пейзажа, выпадая на время из окружающей реальности.

После своего скромного, но вполне сытного ужина, Тармо споласкивал лицо холодной водой и переодевался. Его брюки и белая рубашка, аккуратно сложенные, оказывались на спинке стула, и на смену им приходили обычные джинсы и футболка.

Целью его прогулок всегда был памятник Сибелиусу [21], монумент что, находился на скале в парке Сибелиуса. Его совсем не интересовало воплощение головы композитора, – нет, куда сильнее его притягивало своеобразие ансамбля из нескольких сотен сваренных между собой органных труб.

Отлитая из металла скульптура сияла на солнце, бликовала, посылая во все стороны солнечных зайчиков. Тармо нравилось стоять под ней и через дырочки органных туб смотреть на небо. Рождавшиеся в слиянии с ветром звуки искажались и казались настолько странными, что у него почти кружилась голова, возникало нечто вроде немого свиста, лучше он не мог описать это ощущение – словно его слуховые проходы поворачивались наружу и вовнутрь, и еще такое странное чувство в груди – он ощущал себя чистым и преисполненным значения.

Но иногда возле памятника собирались люди, и тогда Тармо не отваживался стоять под ним из-за страха показаться чудаковатым.

А иногда его останавливала погода – летом в Хельсинки частенько бывали дожди.

Но чаще всего он старался туда прийти.

Теперь позвонила Сири, и это тоже могло оказаться помехой. Если мама была в настроении поболтать, то разговор мог затянуться надолго, так что становилось уже поздно куда-либо идти – он просто-напросто чувствовал себя для этого слишком уставшим.

– Как ты, kulta [22]? На работе к тебе хорошо относятся?

– Все хорошо, мама, – ответил он, как всегда отвечал.

Тармо следил за тем, чтобы не волновать мать по пустякам. Впрочем, как всегда.

Он привык делиться самым сокровенным с Лахьей, но вот уже целое лето, как они не разговаривали.

Мать все говорила и говорила. Она рассказала, что Воитто приехал домой, и что Пентти скоро окажется бездомным, потому что Эско собирается вышвырнуть его за порог. Тармо слушал вполуха, такой далекий от того, что происходило там, на севере. Он смотрел, как над Хельсинки садится вечернее солнце. Его сердце горестно сжималось, и разочарование давало о себе знать, пока он не смирялся с ним, и это помогало ему отвлечься и начать предвкушать завтрашний день, потому что тогда он точно проследит за тем, чтобы успеть к скульптуре. Сири никогда не звонила ему два дня подряд.

* * *

Когда в августе 1981 года Тармо сошел с автобуса в Хельсинки, то сперва не мог понять, что происходит с его легкими – казалось, они внезапно стали в два раза больше, и все его мысли о загрязненном воздухе столицы сразу показались ему постыдными. Потому что у Тармо было такое чувство, словно он приехал домой. Этот город был предназначен ему, создан для него. Сестра учителя Стролфоша встретила его на вокзале. Ее звали Хилма, и у нее были добрые глаза и чуть старомодная шляпка. Она не была ни красивой, ни современной, и все же в глазах Тармо выглядела как звезда экрана, особенно по сравнению с теми старыми кошелками, которых он привык видеть у себя дома.

По сравнению с Сири. Ему было чуть-чуть стыдно, вот только не понятно перед кем. Перед Хельсинки? Или перед Сири?

Домой они поехали на трамвае. Прежде Тармо никогда не ездил на трамваях, и он впал в ступор от обитых тканью стен и зеленых бархатных сидений. «Неужели я могу здесь сидеть?» – подумал он тогда. Неужели мне можно? А, была не была!

И дом Хилмы, а теперь и его дом, такой элегантный, с высокими потолками и большими окнами, совсем не похожий на то, к чему он привык. Его комнатка, сущая каморка, была совсем крошечной, зато своя. Там стояла узкая кровать, письменный стол и бюро, и каждый вечер, прежде чем выключить свет, Тармо лежал в постели и изучал стены вокруг себя.

Здесь он чувствовал себя заново родившимся.

Словно умирающий, которому выпал шанс вернуться обратно к жизни. Многие люди даже не знают, что такое благодарность, не понимают, в чем ее смысл. А вот Тармо знал. Ему даже не нужно было себе специально об этом напоминать, он и так каждый день ощущая ее в себе. Когда ехал на трамвае в школу, когда делал домашние задания, когда чистил по вечерам зубы и когда шел спать и слушал звуки вечернего города за окном и ему было трудно уснуть – настолько непохожими были эти звуки на те, к которым он привык, – в общем, каждый миг своего существования он ощущал так, словно получил второй шанс. Каждую минуту, проведенную здесь, он сравнивал с минутами, проведенными дома.

И он не боялся ездить домой навещать семью (так как боялась этого Анни), потому что знал, что уже никто не сможет у него этого отобрать.

Теперь в его руках был ключ к совершенно иной жизни, отныне и навсегда, и оттого было совсем не сложно ездить домой в июле, потому что отчий дом больше не был домом, его домом теперь был Хельсинки. Но еще много чего должно было случиться перед теми решающими событиями, которые пришлись на Рождество, и которые еще только предстояли ему и всей семье Тойми.