Дмитрий Райц - Стражи полюса [два рассказа]

Курфюрст Баварии Максимилиан V грезил о выведении более здоровой человеческой породы. Могущественным людям не составляет труда осуществлять самые дикие фантазии — всегда отыщутся лизоблюды, готовые исполнить для них самую невообразимую глупость. По его высочайшей воле все слепые были переселены из княжества в Альпийские горы. Вскоре курфюрста признали помешанным и с престола сместили. Ирония истории проявилась в том, что после слепых Максимилиан V планировал перевезти безумцев на какой-нибудь дикий остров в Боденском озере.

С наступлением передела власти мюнхенской знати стало не до оказавшихся в горах калек, а когда передел был окончен, про них предпочли забыть из политических соображений. Слепые остались в горах, где воссоздали общество в соответствии с духом германской добродетели и выстроили Город по всем канонам европейского градостроительства. Как испускаемые невидимым солнцем лучи, четыре улицы разветвлялись от главной площади, куда выходили фасадами важнейшие здания Города. Прежде всего — ратуша, где двенадцать самых знатных и мудрых мужей-консулов решали серьезные муниципальные вопросы. На ее башне должны были располагаться гремящие ежечасно куранты, но их сложнейший механизм для отцов-основателей был покрыт мраком, поэтому в башню поместился специалист, который считал до трех тысяч и шестисот, а досчитав, на всю округу кричал о наступлении нового часа.

Как спорят философы о том, трещит ли дерево, падая в лесу без свидетелей, так можно препираться до беспамятства и о том, обрамляет ли утренняя бирюза и ночной пурпур изо дня в день альпийские пики, разметает ли высокий ветер маковки снежных шапок, похожи ли горы на волны вдруг застывшего моря, когда некому этим любоваться. Неумолимое время стирало из памяти слепцов следы прошлой жизни. Сперва были выброшены из голов слова, предназначенные в немецком языке для зари, радуги, небосвода и звезд, зеленого и красного, — всего, чего невозможно коснуться рукой. Потом во мрак погрузились их сны, являя спящим только звуки и запахи. И наконец, когда среди них не осталось того, кто не был слеп от рождения, изгнанники позабыли о собственном несчастии и стали почитать темноту за порядок вещей.

По левую и правую стороны от ратуши стояли дома двух богатейших бюргеров. С самого выселения в горы род Боркенкеферов удерживал монополию на продажу тростей, без которых отыскать дорогу впотьмах не мог ни один житель Города. Последний глава знатного семейства, Альберих Боркенкефер, спокойно и размеренно приумножал фамильные капиталы, введя в оборот трости со встроенным подогревом рукоятей, когда на рынок ворвался Вотан фон Мюке. Новоявленный конкурент разводил и натаскивал собак-поводырей, которым стоило только назвать пункт назначения в Городе, и они сами без труда доводили хозяина. В своей рекламной кампании, — а фон Мюке был первым, кто заплатил человеку на башне ратуши за хвалебные выкрики о товаре между объявлениями часов, — главный упор коммерсант делал на то, что «вкупе с заменой устаревшей трости покупатель приобретает еще и верного, веселого друга». Некоторые горожане, в первую очередь люди одинокие, выбрали собак фон Мюке. Тогда Боркенкефер снизил цены и распустил слух: якобы псы покусали трех своих хозяев (хотя это и противоречило первому закону собаковедения — поводырь не может причинить вреда человеку). Фон Мюке в отместку стал повсеместно говорить, что для покрытия тростей Боркенкефер использует ядовитые лаки.

Боркенкефер выискивал себе путь лучшей тростью из сердцевины столетнего вяза, фон Мюке водил по Городу самый поджарый и лохматый дог, а сердца обоих наполняли два чувства: тлеющая ненависть к конкуренту и пылкое вожделение к деньгам. Они не могли видеть возбуждающего алчность магического золотого блеска, но звук, с каким одни монеты падали на другие, сводил их с ума.

Оба дельца состояли в ратуше консулами, и оттого всякое заседание «дюжины мудрейших» вместо размышлений об общем благоденствии оборачивалось очередным столкновением частных интересов. Происходило всегда следующее: кто-то из дельцов выказывал порой своекорыстное, а порой должное одобрение биллю. Например, «Об установке поручней вдоль улиц с целью упорядочивания и облегчения передвижений людского потока». Или «О вскрытии родника, бывшего на месте центральной площади, и заключении его в рамки фонтана с целью возможности ориентирования в Городе по шуму воды». Другой сперва чуял неладное, изъян предполагался наверняка, а после содрогался от ужаса, представляя убытки; одних консулов он подкупал, вторых запугивал, а третьих убеждал. Так в Городе оставались неизменными сухость, тишина и улицы без поручней.

Первым на личности переходил, как правило, Боркенкефер, с криком:

— Пора вышвырнуть всех псов вон из Города! От унылого их воя не то что заснуть, даже часы с башни невозможно расслышать. Люди должны быть важнее собак.

Поводыри, присутствовавшие в комнате, неодобрительно рычали.

— А палки ваши раздолбили уже все мостовые, — обрывал соперника фон Мюке. — Нельзя не споткнувшись и шагу ступить. Все трости изъять и сжечь — это обойдется дешевле ремонта дорог. Кстати, скоро мы выводим на рынок новую породу безголосых собак. По прежней цене.

Шла пауза, сопровождаемая тяжелым сопением, и следовал злобный шепот:

— Как же я тебя ненавижу!

После такого пролога нетрудно себе представить, что, когда Зигмунд фон Мюке и Зиглинда Боркенкефер объявили отцам о взаимной любви и намерении стать мужем и женой, родители не возопили от счастья и не дали ни согласия на брак, ни благословений. Более того, жестокосердый старик Боркенкефер запер дочь на ключ в ее комнате, где бедняжка вскоре умерла, изнемогая от тоски. Чтобы избыть свою печаль, Зигмунд увлекся науками. Говорили, что в лабораторной тишине он надеялся отыскать способ воскрешения мертвых.

Пробравшись поглубже в первобытный хаос природы, мудрецы обнаружат там скрытый порядок, на поверку оказывающийся все тем же необузданным беспорядком, в коем, если не остынет душевный пыл, еще возможно будет отыскать припрятанную удивительно разумную логику развития, в которой уже предчувствуется нечто хаотическое. Наука есть круговое движение знания, выросшее из волшебства.

Лучшие умы Города трудились над разъяснением бытия. Мир представлялся ученым двухэтажным домом. Если вспомнить теорию о слонах на черепашьем панцире, то Дом может показаться не такой уж сумасбродной моделью Вселенной. На нижнем этаже пребывал Город со всеми обитателями, а на верхнем существовал некто, кого в научных кругах не без юмора именовали Владельцем Дома. Много споров возникало о его внешнем облике, и ученым сообществом были приняты два постулата: Владелец похож на человека, это раз; но значительно превосходит его в размерах, это два.