Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

– Откуда она у меня? Но – то что надо!

Она приставила отвертку к пробке, ударила сверху кулаком, затрясла рукой, морщась от боли.

– Дай полотенце.

Я подала полотенце, она обернула им ручку отвертки, опять ударила.

– Вот гадство! Там молоток внизу, деревянный, дай-ка.

Я нашла в нижнем ящике молоток.

– Я держу, а ты бей. По руке не попади!

Тетя Оля поставила бутылку на столик, вцепилась в отвертку, стараясь держать ее вертикально.

– Бей!

Я ударила, отвертка вылетела из рук тети Оли и из бутылки, а бутылка упала на столик, покатилась, я успела остановить ее у края.

– Ну, мы и курицы! – смеялась тетя Оля. – Ничего, есть крайний способ. Долго, но наверняка.

Она достала тонкий нож, начала ковырять пробку. Ковырялось по чуть-чуть, лезвие ножа опасно гнулось. Я сменила тетю Олю, потом она сменила меня. Когда пробка расковырялась до половины, я попробовала опять протолкнуть ее отверткой. Получилось.

У этого вина был заслуженный вкус. Мы выпили сразу по половине стакана (бокалов и фужеров у тети Оли не было). И стали с удовольствием есть, хотя все уже остыло.

Хлопоты с вином нас очень сблизили, она предложила:

– Хватит меня тетей Олей звать, давай просто Оля. А то непривычно как-то, меня никто тетей не зовет.

– Хорошо, Оля. Мне и самой странно.

– Правда?

– Да.

– А уж как мне странно! Мне в душе – как тебе. Ну, чуть больше. Двадцать два.

– Почему двадцать два?

– Я тогда счастливой была. В первый и последний раз. И вот скоро… Сегодня какое?

– Восемнадцатое.

– Значит, через неделю, двадцать пятого. Двадцать пятого мне шестьдесят.

– Ужас. Извини.

– Да нет, ты права, ужас.

– Я не потому, что много, а потому, что тебе столько не дашь. Наверно, неприятно выглядеть моложе. Цифра такая…

– Страшная! Недаром число зверя с шестерки начинается!

– Ты говоришь, в двадцать два года была счастлива? Расскажи.

– Это несчастливая история.

– Как это?

– А вот так. Счастлива – да, была, а история несчастливая. Ладно, наливай, расскажу.

Вино подействовало на тетю Олю удивительно. До него она казалась не вполне адекватной, рассеянной, приторможенной, как бы немного хмельной, а выпила – и протрезвела, стала вполне нормальной, веселой, разговорчивой, ироничной и очень-очень умной.

И рассказала мне несчастливую историю о своем счастье, предупредив, что начнет с детства.

– Для полноты картины.

– Ты говорила, что детства не помнишь.

– По-разному. Иногда очень четко все вспоминаю. Проблема в том, что потом забываю то, что вспомнила.

3.

Отца Оля не знала. Возможно, он был даже иностранец, ее мама оказалась беременной после крупных международных соревнований, где была не участницей, так как по возрасту уже ушла из большого спорта, а – судьей.

– Так что не знала я отца, но и не хотела знать, – сказала Оля.

– Почему?

– Не волновало. Вполне устраивало быть сиротой. Сейчас вздрогнешь и ужаснешься: я иногда мечтала быть полной сиротой. Нет, пусть мама жила бы, но пусть отдала бы меня в какой-нибудь детский дом. Такой, где детей очень мало.

– Ты не любила маму?

– Да нет, любила – в принципе. Не сильно, но любила. Не понимала, зачем она нужна. Кормить, одевать, да, но я в другом смысле. Не могла понять, почему она моя мама.

– Как это?

Оля попыталась объяснить. Она очень рано почему-то почувствовала свою маму чужой и чуждой. Все, что мама ей говорила, было Оле неинтересно, а то, что думала и изредка говорила Оля, было неинтересно маме. Мама хотела сделать Олю спортсменкой, активисткой, отличницей. Быть отличницей у Оли получалось легко – с младших классов книжки «Чтение» или «Хрестоматия», которые надо было изучать весь учебный год, она прочитывала за два-три дня, но спортсменкой и активисткой становиться категорически не собиралась.

А потом подрос младший брат, мой будущий папа, но у него спортивных данных не оказалось совсем, бабушка потеряла надежду превратить детей в чемпионов. Сама она с гордостью носила значок «Мастер спорта», но, к сожалению, ни разу не стала чемпионкой. Самое большое достижение – второе место в командной беговой эстафете на одном из чемпионатов Европы.

Оля была красивой и очень стройной, но при этом неловкой, нескладной, стеснительной. Запомнила фразу, сказанную мамой кому-то: «Чудная до крайности, в школе не только от детей, от парт шарахается!»

Оля не шарахалась, но была зыбкой и неуверенной во всем. Отвечала на уроках гладко, подробно, но торопливо и так, будто стыдилась своих знаний. Да еще очень тихо, учителей это раздражало, но Оля, как ни пыталась, не могла себя заставить говорить громче. Ни с кем не дружила, и это ее устраивало. Не выдвигали на детские школьные командные должности, и это ее устраивало. Не давали пионерских и комсомольских поручений, и это ее устраивало. Ее считали, говоря по-школьному, блызнутой, придурочной, хваченной июльским морозом, чокнутой, и это ее устраивало.

Она не понимала самых простых вещей. Зачем мама каждый вечер спрашивает: «Уроки сделала?» – если и так ясно, что сделала. Зачем учителя рассказывают то, что и так написано в учебниках? Почему, написав классное сочинение задолго до звонка, нельзя его сдать и пойти погулять? Почему, если во дворе все девчонки прыгают через скакалку или играют в классы, она тоже должна прыгать через скакалку и играть в классы? Почему, если тебя толкнет или щипнет дурак Сидоров, надо взвизгнуть, ударить дурака Сидорова учебником по голове и крикнуть дураку Сидорову, что он дурак? Зачем выстраиваться почти всей школой на сцене в актовом зале и разевать рот, выпевая похоронную мелодию со словами «Ленин всегда живой»? И нельзя отказаться. Почему? Если ты не хочешь это петь, разве ты становишься хуже – как девочка, как ученица и человек? Почему все должны носить форму, в которой мальчики похожи на солдат или милиционеров, а девочки на медсестер или гувернанток? Что такое медсестры и гувернантки, Оля знала по картинкам из книг. Она их много читала, и книги казались ей гораздо интересней жизни, потому что там сплошь и рядом случается что-то неожиданное, а в жизни все одинаковое.

Ей было не совсем ясно, почему надо изучать все предметы, а не те, которые нравятся, почему в школу надо идти так рано – именно тогда, когда хочется сладко поспать? Почему завтракать в завтрак, обедать в обед, а ужинать в ужин, а не тогда, когда чувствуешь себя голодной?

Оля росла с постоянным чувством недоумения, но ничему не противилась, не сопротивлялась, догадывалась, что это только осложнит жизнь. Больше всего ее беспокоило, что после школы надо что-то выбрать – какой-то институт, какую-то профессию. Найти любимое дело, так это называлось. Но Оля и так уже нашла – читать книги и думать. А можно и не читать, и даже не думать, а лежать в саду на раскладушке, под старой яблоней, и сквозь листья созерцать небо и облака, погружаясь в состояние умственной невесомости. Если же закрыть глаза, то все звуки отдаляются, иногда кажется, что ты не здесь, на земле, а где-то наверху, в облаках, и оттуда слышишь все земное, и мысленно видишь себя под яблоней. И вдруг отстраняешься от себя настолько, что не понимаешь – что за девочка там лежит, кто она, зачем она на этом свете?