Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

Так ничего и не выбрав, Оля решила поступить в университет, на биологический факультет, где только что открылось отделение психологии. Психология – штука расплывчатая, неопределенная, про все сразу и ни о чем в отдельности, это Оле нравилось. Психология тогда стремительно вошла в моду, появились самиздатовские и даже официально изданные (часто в пересказе, с попутной критикой) книги Фрейда, Юнга, Фромма. Это сочеталось и с модой на психиатрию, открытые лекции знаменитого профессора Гамбурга собирали весь мыслящий Саратов, люди сидели в аудитории и на ступенях, и на полу, слушая трехчасовые рассказы об удивительных приключениях человеческого мозга, о роли в истории великих безумцев – полководцев, ученых, художников и писателей, из которых Гамбург особо любил и выделял Достоевского.

На психфаке, как сразу начали называть это отделение, собрались исключительные умницы и умники. Конечно, были и так называемые блатные, дети начальников, из которых половина отсеялась после первой сессии, но в большинстве – молодые люди разношерстного происхождения, не обязательно даже потомственные интеллигенты.

– Я считаю, – сказала мне Оля, – что мы были самым умным и образованным поколением за все советское время. Уж точно образованней своих родителей. Ну, и сексуальная революция началась – лет на двадцать позже, чем на западе. А после нас все пошло на спад. У меня почти все друзья и подруги с высшим образованием, у всех интересная работа была, все чем-то еще увлекались, а дети и внуки у них – кто тупо бизнесом занимается, кто торгует, какие-то менеджеры все среднего звена, ничего не читают, ничем не интересуются, машина в кредит, квартира в ипотеку. И моя Наташка такая же. Стилист, видите ли. Парикмахерша. Нет, она хорошая, на нее спрос, ей это нравится. Купили недавно квартиру, родители Паши помогли, ремонтируют, мебель покупают, счастливы. Я не осуждаю, может, даже завидую. Но не понимаю. Я читала, вас миллениалами называют. Ты это чувствуешь?

– Ерунда это все. Нет, что-то общее есть. Мы спокойнее.

– Вы тупее, Ксюша. Это я не о тебе, а в целом. Мы в вашем возрасте были намного ярче.

И Оля продолжила рассказывать.

В университете она почувствовала себя в своей среде, среди своих. Но на первые роли не претендовала, там и так хватало лидеров. Предпочитала слушать, а не говорить. Однако заметила, что, если говорит, ее очень внимательно слушают. Не сразу поняла, почему. Потом догадалась – от нее чего-то ждут. Был спрос на оригинальность, необычность, экстравагантность. Популярной, например, была Лара Харина; она жила с очень пожилой матерью в одноэтажном старом доме, в центре, вход сразу с улицы, и Лара устроила у себя что-то вроде салона. Засиживались до ночи, курили, выпивали, разговаривали, мать Лары покорно все это терпела, сидела в своей комнатке-чулане и смотрела телевизор. В доме было еще две комнатки, одну из них Лара часто отдавала на ночь желающим парам. Любила обострять темы, провоцировать, любила, когда приводили кого-нибудь из новых знаменитостей, не обязательно музыкантов или поэтов, или художников, главное, чтобы умом блистал – это была пора торжества чистого разума. Лара подвергала новобранца испытаниям, тестировала его остроумие, скорость полемической реакции, оценивала внешние данные и, если молодой человек ей нравился, она, провожая гостей, могла при всех сказать ему:

– А вас я прошу остаться! – цитируя известнейший сериал «Семнадцать мгновений весны».

И тот оставался, и был какое-то время другом души и тела Лары, а потом надоедал, Лара передавала его одной из своих подруг, обязательно с лестными рекомендациями.

Далеко не все были такие раскрепощенные, как Лара, но она была заметнее.

Интересно, рассказывала Оля, что на их курсе было мало пар, да и вообще, кажется, все больше интересовались учебой, какие-то отношения у многих начинались годам к двадцати, а нередко и позже.

– Ты только что про сексуальную революцию говорила, – напомнила я.

– Революцию делают единицы. Остальные смотрят, хотят так же, но не всегда могут. Настроения в обществе определяются не уровнем реализации желаний, а их вектором.

– Круто сказала.

– А то!

Оля чувствовала неуклонное давление извне. Если девушка такая красивая, а Оля была самая красивая на курсе, если девушка такая умная, а Оля доказывала это выступлениями, докладами и курсовыми работами, то должно же это еще как-то проявиться! В чем-то ярком, в чем-то безусловно неординарном. Это ожидание Олю раздражало, потому что она как раз в это время почувствовала себя страшно обыкновенной. Легко могла что-то выучить и пересказать, но не уличила себя ни в одной мысли, которую могла бы считать своей. Да и нет ни у кого своих мыслей, все в голове собрано из чего-то чужого. И еще Оля заметила, что быстро устает от общения. Две-три минуты разговора, и ей уже кажется, что все это она слышала, все это уже было. И важно не то, что говорят, а то, чего хотят, а хотят все показать, какие они умные, интересные и необычные. Однажды молодой и смелый преподаватель высказался: социальная жизнь похожа на гонку сперматозоидов, в которой везет только одному. Отличие у людей лишь в том, что остальные сперматозоиды тоже остаются живы, но им достаются местечки похуже, они продолжают род там, где бог послал, где повезло. Студенты и студентки одобрительно смеялись, а Оля подумала, что преподаватель прав, но ведь и он ведет себя сейчас как сперматозоид, желая оплодотворить других собой, своим остроумием, остаться в них – хотя бы памятью. Остаться хоть чем-то, запечатлеться – и все, и в этом смысл жизни, что ли?

И Оле в этот момент стало до тоски скучно. Она вдруг поняла о жизни что-то глубоко противное, пошлое, в веках неизменное, от чего не отмахнешься при всем желании.

Она стала терять интерес к учебе, но заставляла себя заниматься, делать все, что нужно. Ухватилась за предложение Лары, которая в это время начала ходить в студию бальных танцев при клубе приборостроительного завода. Она сказала, что у Оли идеальная для танцев фигура. Руководитель студии Костя, крашеный блондин с подрисованными глазами, подтвердил. И не только подтвердил, он восхищался Олей, побежал и принес несколько платьев, мятых и потасканных, но фасонных, попросил Олю переодеться. Оле подошло темно-зеленое платье с глубоким вырезом, ассиметричное, полностью обнажающее правую ногу. Костя, не дав Оле опомниться, под музыку вертел и крутил ее вокруг себя, она чувствовала себя тряпичной куклой.

– Фиксируй! – кричал Костя. – Не болтай руками-ногами! Смотри!

Он показывал: выполнял несколько па и замирал, и опять двигался, и опять замирал.

– Как в стоп-кадре, поняла? Коротко, но чтобы успели рассмотреть! Фиксация! Статика – высшая форма движения! Но к этому надо прийти! Чем энергичней и красивей движение, тем красивей фиксация! Нерв и прерывистость, ритмическая аритмия, страсть, эротика – вот что такое латиноамериканский танец!