Коллектив авторов - Удивительные истории о мужчинах

Ринат смотрит на меня с надеждой. Я самый рослый в компании, и, когда мы покупаем бухло, в магазин всегда захожу я.

— Ну, давай, — легко соглашаюсь я.

Едва мы успеваем докурить, на крыльце появляется Лобзик, наш трудовик. Лысый и поддатый слегка, как обычно.

Лобзик хитро щурится, разглядывая нас, и вдруг громко, раскатисто пердит.

Мы ржем как кони.

— Че, бля, смешно, да? — обижается вдруг трудовик. — Щас отведу к директору за курение, там смеяться продолжите… Звонок не для вас был, что ли? А ну, на урок все живо! Приду проверю, у вас что щас?

— Пение, — отвечает Конев под общий смех. — А директор болеет.

— Хуение! — багровеет Лобзик. — По расписанию найду и проверю. Кого не будет — к завучу с родаками завтра.

Мы поднимаемся на крыльцо. Если на Лобзика находит «воспиталово» — туши свет…

Один за другим мы исчезаем за дверью. Я захожу последним.

Оглядываюсь и вижу трудовика. Он щурится на витрину «Овощи-Фрукты».

По дороге в класс материм Лобзика и обсуждаем сиськи Оли Подобедовой. Они у нее самые большие в классе. Наша гордость — на Подобедову даже десятый класс засматривается.

— А Чеку Танюха больше нравится — «дэ два эс», бля! — подначивает меня Конев, но мне по барабану.

Танька Оленина, конечно, симпотная, но у нас с ней ничего нет. Так, помацал ее слегонца на восьмимартовском «огоньке»…

Сисек у Таньки совсем нет, тут Конь прав.

Идем по коридору третьего этажа. С портретов на стене нас разглядывают классики. Лицемеры Толстой и Горький — сурово и осуждающе, зануда Достоевский — равнодушно. Беспутный Пушкин, специалист по женским ножкам, с интересом прислушивается. Чехов смотрит сквозь пенсне с тем же выражением, с каким осматривал, наверное, сифилитическую сыпь у крестьян в бытность свою врачом.

Из-за двери нашего класса слышен обычный на уроках Пластиглаза галдеж.

Такой у него метод — по алфавиту назначать читающего вслух. Я иду в журнале сразу после Хайретдинова и всегда веселюсь, если урок заканчивается на нем, а не на мне.

Пока кто-то читает, другие занимаются, чем хотят, — Пластиглазу на это положить. Хоть ходи по классу, что Конь или Ринат часто и делают.

Странный он, этот Пластиглаз.

Физрук говорит — контуженый. Глаз ему в Афгане не то выбили, не то осколком задело.

Пластиглаз не старый. Мужик как мужик, только квелый какой-то. И протез этот его глазной… Лучше бы повязку носил. Был бы Пиратом.

Конев, как самый наглый, стучит в дверь и всовывает голову:

— Можно?

Ответа не следует. Мы проходим на свои места. Пластиглаз даже не смотрит на нас. Отмечает что-то в журнале и своим бесцветным голосом произносит:

— Груздева, спасибо. Гусев, дальше.

Толстый Гусев, подперев руками оба подбородка, начинает бубнить вторую главу «Капитанской дочки».

Мы киваем друг другу на Подобедову — она за второй партой у окна, рядом с тощей Груздевой. Нам видна только Ольгина спина, легендарные сиськи скрыты. Но мы-то знаем, что они никуда не делись, и перемигиваемся.

Танька Оленина сидит прямо передо мной.

«Ну и пусть „дэ два эс“», — думаю я, разглядывая Танькины волнистые черные волосы. «Вырастут, куда денутся…»

Танька неожиданно оборачивается, показывает мне язык и, усмехнувшись, утыкается в хрестоматию.

Галдеж в классе стоит знатный — Гусева вообще не слышно. Пластиглаз смотрит одним своим глазом, настоящим, куда-то в окно. Другой, мертвый, смотрит в пустоту.

Солнце наискось бьет по окнам. Рамы плотно закрыты, заклеены еще с зимы.

— Спасибо, Гусев, — говорит Пластиглаз.

Гусев облегченно вздыхает, закрывает хрестоматию и укладывает на нее голову.

Ежова приготавливается читать и уже устраивает перед собой поудобнее книгу, как Пластиглаз вдруг произносит:

— Сегодня ровно пять лет, как погиб, не умерев до конца, мой друг Саша Ковалев.

Те, кто расслышал, осекаются на полуслове. Я толкаю локтем в спину Рината, трущего о чем-то с Конем, и кореш испуганно поворачивается.

Показываю ему в сторону учительского стола.

Пластиглаз встает и смотрит на нас обоими глазами. Блин, носил хотя бы очки темные, что ли…

— Саша мечтал стать музыкантом. В Афганистане он успел написать несколько песен. Их и сейчас поют там. И здесь. Те, кто вернулся…

— Э, заткнулись там!.. — шипит вдруг Бравер на склонившуюся к уху Груздевой Подобедову. — Сисек много, ума мало, — уже совсем тихо добавляет Димон, но все слышат.

Некоторые ржут, но тут же осекаются.

Подобедова окидывает Димона презрительным взглядом и отворачивается к окну.

Пластиглаз, не обращая внимания, продолжает:

— Трудно за то короткое время, что осталось у нас до звонка… Трудно рассказать вам, что за человек был Саша Ковалев. Как мы подружились с ним в учебке. И как попали в одну роту в Кундузе. Или какие замечательные у него папа с мамой. Я не буду рассказывать вам, как Саша попал в плен. Я вообще не знаю, имею ли я право рассказывать вам про него…

Голос Пластиглаза теряет свою бесцветность, дрожит.

— Его подбросили через несколько дней после взятия в плен. Ночью. Скинули метрах в двухстах от наших палаток. Часовые заметили движение, открыли огонь. «Духи» — так в Афганистане называют душманов — ушли. «Душман», кстати, в переводе означает «враг». Они нас называют «шурави», то есть — «советский». Вот так вот — мы их «врагами», а они нас «советскими». Мы для них хуже врагов. Мы для них вообще не люди.

«Хорошо, — думаю я, — историчка не слышит… Член партии, со стажем…»

— «Духи» ушли, а Сашка остался на камнях. Я долго думал… Наверное, было бы лучше, если б часовые тогда попали… Хотя бы в Сашку.

Пластиглаз говорит тихо, но мы слышим каждое слово.

— Они отрезали ему все, что можно отрезать у человека. Язык, нос… Прокололи барабанные перепонки и отрезали уши. Выкололи глаза. Отрезали половые органы… Они четвертовали его — оставили лишь обрубки вместо ног и рук. Совсем короткие… Среди них был хороший медик — перетянул, где надо, жгутами, где надо — прижег… Остановил кровь… Обколол морфием даже. Очень хотелось им, чтобы Сашка не умер.

Пластиглаз замолкает.

Никто из нас не шевелится.

Пластиглаз подходит к окну и долго — кажется нам — смотрит на улицу.

— Сашка выжил. Его отправили в Ташкент. Таких ребят, без рук и ног, у нас называют «самоварами». У которых из всего, что было, один крантик и остался… У Сашки не осталось ничего. Сейчас он у родителей, под Калугой. Я ездил к ним на выходные. Сашке недавно исполнилось двадцать пять. Это совсем немного. Чуть больше, чем вам сейчас.

Пластиглаз дергает верхний и нижний шпингалеты, рывком — слышен треск бумаги — открывает одну раму, за ней — другую.

В класс врывается шум улицы. Серый тюль занавесок выгибается парусом.