Дюла Чак - Глемба

Глемба стоял возле огромного котла, подвешенного над огнем, и не сводил глаз с генерала в расстегнутом кителе, который, часто мигая, с сосредоточенным видом прихлебывал из ложки баранью подливку.

— По-моему, надо еще паприки подсыпать, — сказал генерал, утирая ладонью обожженные губы.

— Соли тебе на хвост подсыпать! — рявкнул Глемба, в сердцах выхватывая у генерала ложку. — И так все нутро сожжете. — Завидев меня, он черпанул ложкой варева и протянул мне: — Снимите-ка пробу!

Будучи человеком многоопытным и закаленным в житейских бурях, я тотчас смекнул, что мне вовсе не следует судить о том, добавить еще паприки или не добавить; моя задача — определить, которая из спорящих сторон обладает большим весом, и, естественно, примкнуть к сильнейшей — независимо от субъективных результатов пробы. Посему я сосредоточился не на похлебке — я просто дул на ложку, — а следил за плотным, багроволицым генералом, который в свою очередь сверлил меня взглядом, ожидая моего приговора с явным нетерпением. Хотелось принять сторону генерала, однако меня беспокоило, как отреагирует Глемба, если я вздумаю выступить против него. Одно дело, когда я с глазу на глаз позволяю себе поспорить с Глембой, а то и поизмываться над ним на свой страх и риск, и совсем другое — сцепиться с ним при свидетелях; тут может завариться такая каша, что потом и не расхлебаешь. Конечно, Глемба — единственный человек, кого я здесь знаю, но с другой стороны, чин генерала вполне очевиден, нашит у него на плечах… Однако где-то здесь, в самом воздухе витает таинственный ранг Глембы — последние недели не позволяли усомниться в этом. Ну и, конечно, приходилось учитывать, что Глемба держался с высшим военным чином в своей обычной манере — свысока.

В этой трудной ситуации я повел себя так, как обычно поступают в подобных случаях мелкие сошки: попытался угодить обеим сторонам.

— По-моему, паприки достаточно, — осторожно заметил я, — хотя арбитр из меня никудышный, я в таких делах мало смыслю… Но кто любит поострее, может добавить себе паприки по вкусу.

Как и все мелкие сошки в подобных случаях, я достукался — вызвал гнев обеих сторон. Сизый взгляд генерала совсем затуманился. Обращаясь куда-то к тополям, вытянувшимся вдоль ограды, высокий командный чин изрек:

— Баранья похлебка только тогда хороша, когда во рту все горит…

А Глемба окинул меня откровенно уничижительным взглядом:

— Что ж это за человек, коли даже не знает, какая еда ему по вкусу!

Он нехотя зачерпнул паприки с блюда, принесенного хозяйкой, и всыпал в булькающую похлебку. Я подошел к нему поближе и шепнул в самое ухо:

— По мне, хорошо именно так, как вы говорите… Лично я не стал бы добавлять паприки.

Но этот ход не облегчил моей участи: Глемба смотрел на меня как на пустое место.

Нелепо ухмыляясь, я какое-то время слонялся по саду, затем — с преувеличенной радостью — приветствовал хозяина дома, который подошел ко мне и сунул в руку стаканчик палинки. Я восхитился оригинальностью обстановки, затем с умным видом выслушал пояснения хозяина, что столы и лавки, выпиленные из чурбаков, выполнены в характерном татранско-пастушеском стиле и — конечно же! — сработаны мастером Глембой…

— Нам он тоже обещал сделать такие, — соврал я, невольно покраснев и стараясь по возможности держаться подальше от Глембы. — Вот только вчера мы об этом договаривались…

Хозяин представил меня двум-трем гостям, среди которых был министр, известный по телевидению и газетам, а затем мы радостно обнялись со знаменитым скульптором, которого я и в самом деле хорошо знал по совместной деятельности в разных комитетах и комиссиях Отечественного фронта, хотя не помню случая, чтобы раньше мы вот так бросались на шею друг другу. Однако скульптор был уже в подпитии, так что, вероятно, не осознал нашей взаимной пылкости.

Хозяин, увидев, что я встретил знакомого, покинул меня и занялся другими гостями.

— Давай, старина, выпьем! — предложил скульптор, поднимая стакан.

Пиршество с бараниной проходило в самой непринужденной обстановке. Каждый получил тарелку, с ней надо было подойти к Глембе, который, стоя у котла, разливал похлебку. Хозяйка дома и ее дочь обносили гостей хлебом, и тот, кто получил свою порцию мяса и хлеба, мог пристраиваться за любым из примитивно сколоченных столиков. Некоторые усаживались на чурбаки, другие — на стопку кирпичей, а кто и прямо на траву.

Царило всеобщее оживление, восторженные похвалы сыпались на Глембу, и он купался в лучах славы.

Многоликое сборище постепенно стало распадаться передо мной на отдельные лица. Я увидел сутулого ученого с пышнотелой супругой, которая, не отходя ни на шаг от мужа, поминутно давала ему указания, что есть, что пить и в каких количествах, тут был и государственный секретарь, с которым мы некогда познакомились у Глембы. Встретился я также с известным академиком, который одобрительно отозвался о моем недавнем выступлении по телевидению. Обильная выпивка и похвала академика вернули мне душевное равновесие и уверенность в себе, и я почувствовал себя равноправным членом компании. Я обменивался визитными карточками с гостями и, чокаясь в очередной раз, перешел на «ты» с генералом, который к следующему заходу уже позабыл об этом и смотрел на меня, в упор не узнавая. Однако к тому времени я снискал немалый успех и настолько освоился, что такое пренебрежение меня не сломило; напротив, я лихо поквитался с обидчиком, бросив замечание скульптору, который, нетвердо держась на ногах, околачивался поблизости от Глембы:

— Будь ты хоть трижды генерал, а нос задирать нечего!

Скульптор посмотрел на меня мутным взглядом и, хотя я выразительно ткнул в сторону генерала, даже головы не повернул.

— Знать не знаю никаких генералов, — пробормотал он, скривив губы.

— Как, разве ты не всех тут знаешь? — спросил я, искренне удивленный.

— Никого я не знаю, — тряхнул тот головой, а затем с размаху хлопнул Глембу по плечу. — Яноша моего, вот кого я знаю, и баста!

Он притянул к себе Глембу и пылко чмокнул его в макушку, а потом во всю мочь затянул народную песню, тотчас подхваченную Глембой; я присоединился к ним, не щадя глотки. Теперь уж стесняться было нечего, потому что к песням перешли все. Хозяин подбросил в костер хворосту, и пламя тотчас же благодарно вспыхнуло; гостей стали обносить новыми винами, и у весело потрескивающего костра под куполом вечернего неба оживление и веселье уверенно набирали силу.

Когда я допелся до хрипоты и гости начали понемногу расходиться, я подошел к хозяину и поблагодарил за чудесный прием.

— Часто вы устраиваете такие встречи? — спросил я.