Дюла Чак - Глемба

— А вы тоже неверующий?

— Всю жизнь имел зуб на попов… Но ведь крестить-то все равно надо.

Антал Гёрёг оказался, как и положено послу, высоким, седовласым, непроницаемым. Последняя его особенность подчеркивалась еще и тем, что время от времени он изображал мимолетную улыбку — и именно тогда, когда в этом не было никакой необходимости. Впрочем, держался он радушно и приветливо, хотя и в нем я уловил ту же скованность, с какою вел себя государственный секретарь тогда, в Морте; вероятно, это объяснялось тем, что его стесняло мое присутствие. Глембу, того, конечно, ничто не стесняло — он обращался с послом так, будто находился с ним с глазу на глаз или же, напротив, в присутствии множества людей. Напрашивался вывод, что и здесь он на правах именитого гостя чувствует себя как дома.

С первых же минут беседы выяснилось, что мне доводилось бывать в том азиатском государстве, где посол представляет нашу страну, и это помогло мне освоиться в незнакомой обстановке. Мы обсудили общие темы — выразили свое восхищение своеобразием восточной кухни, затем разговорились о странных обычаях, свойственных восточным народам.

Глемба недолго мирился с тем, что его исключили из доверительной беседы: он принялся разглагольствовать о том, что желтолицых нельзя считать самостоятельной расой — иными словами, желтый цвет кожи знаменует процесс перехода от белого цвета к черному. Сначала белый человек желтеет, потом чернеет, и все это — вечный круговорот, потому что черные в свою очередь белеют — уж он насмотрелся в Америке.

Видно было, что посол крепко призадумался над этой теорией, но возражений не выдвинул. Так же миролюбиво и даже согласно кивая, он выслушал и рассуждения Глембы о том, как следует представлять интересы венгров среди людей желтой расы, при этом без конца наполнял бокалы и угощал коржами, которые подала к столу его супруга.

— Немного пригорели сверху, — извиняющимся тоном сказала хозяйка.

Глемба откусил половину коржа и, прожевывая его, вынес свое суждение:

— Тесто месить не умеешь.

— Духовка ни к черту не годится, — пожаловалась женщина. — Никак не отрегулируешь. Или совсем не пропекает, или подгорает в ней тесто…

— Ну-ка посмотрим, в чем там дело. — Глемба поднялся и вышел в сопровождении хозяйки, лицо которой приняло озабоченное выражение.

— Как думаете, не взлетим мы на воздух? — пошутил я, когда мы с послом остались одни.

Он отпустил мне быструю заученную улыбку и заверил:

— Янош — мастер на все руки.

— Да, руки у него золотые, — поддакнул я и рассказал, что в нашем деревенском доме все делает дядя Янош. — Сложил печку, построил камин… Даже не знаю, есть ли кроме него человек, который умел бы еще класть печи!.. А сейчас перекрывает крышу — тоже, скажу вам, работа, для которой мастера днем с огнем не сыщешь. — Еще какое-то время я нахваливал Глембу, а затем без всякого перехода спросил: — И почему такой превосходный человек вынужден был уехать в Америку?

— Разве он вам не говорил? — спросил дипломат.

— Говорил что-то, да я не совсем понял…

— Пожалуй, и не обязательно было ему уезжать, — задумчиво произнес посол. — Но в то время он… именно так расценил ситуацию… И советчики, наверное, ему плохие попались… А может быть, он и прав был…

— Сам он давал разные объяснения, но как по-вашему, что же все-таки послужило непосредственной причиной? — напирал я, решив ковать железо, пока горячо.

— По-моему, он испугался. — В первый раз за все время посол прямо посмотрел на меня своими сероватыми испытующими глазами.

— Да, но чего именно? — развел я руками.

— Наверно… репрессий…

— Что же он, совершил преступление какое?

— Тогда это считалось преступлением… Но разве он вам не рассказывал?

— Он что-то такое рассказывал моей жене, — отмахнулся я, — да я слушал вполуха.

— Я слышал, напугали вас, — обратился я к Глембе в машине, когда мы поехали дальше — к Мишке Порту, директору гимназии.

— Кто напугал? — раздраженно спросил Глемба, еще не успев оправиться от поражения: газовую духовку ему так и не удалось отрегулировать.

— Вам лучше знать, — пожал я плечами. — Думаю, напугали те, от кого вы бежали до самой Америки.

— Вас это очень интересует?

— Очень, — искренне ответил я.

Он помолчал, поерзал на сиденье и рассказал:

— Ничего особенного и не случилось, просто я видеть не могу, когда над людьми измываются. Тех, у кого были собственные молотилки, впрягли, точно скотину, и заставили тащить их по базарной площади. Я вышел, встал с ними рядом и потащил молотилку вместе с ними — вернее, вместо них, потому что все это были сплошь старики да немощные. Ну и попал в немилость… Если б я не уехал тогда, меня наверняка закатали бы куда подальше — так мне и было заявлено. Вот и весь сказ.

Фантазия моя разыгралась, я живо представил себе эту сцену, вписав ее в тогдашнюю историко-социальную ситуацию, и вынужден был признать, что Глемба не просто оказался на высоте, но и проявил немалое мужество. А мужество, как видно, опиралось на его нравственные устои, настолько несовместимые с беззаконием и несправедливостью, что заставили его воспротивиться даже в заведомо безнадежном положении.

Меня умилила было эта история, но тут мысли мои получили новый поворот, и это подтолкнуло меня к дальнейшим расспросам.

— А у вас-то была собственная молотилка?

— Откуда ей взяться у неимущего!

— К тому же вы бывший партизан…

— Да, был я в партизанах. А смолоду надрывался на чужих молотилках, так что среди владельцев не было у меня друзей-приятелей. Только все равно негоже было так изгаляться над ними… Эй, стойте! — воскликнул он вдруг. — Мы проехали нужную улицу.

Я развернулся и вскоре затормозил у старого здания — бывшего доходного дома.

— Кто он, этот человек, к которому мы сейчас едем? — спросил я.

— Я же вам говорил: директор гимназии.

Я распахнул дверцу машины и даже помог Глембе вылезти, что он воспринял с явным удовольствием, по-стариковски покряхтывая. Прежде чем мы успели войти в подъезд, он ухватил меня за рукав пиджака и, понизив голос, доверительно сообщил:

— Когда-то он был директором музея. А еще раньше — заместителем министра. Только вот… дружки его подсидели.

Я с удовольствием принял к сведению, что и на этот раз мы направляемся в гости не к какой-нибудь мелкой сошке.

Низенький лысый человечек с густыми седыми усами и типично профессорской внешностью провел нас в глубь просторной, но неимоверно запущенной квартиры и сердито напустился на Глембу — почему тот не приехал к нему вчера, ведь они условились. Начиная с этой минуты и до самого конца нашего визита он не переставая сердился и кричал — в сущности, вел себя так, как обычно ведет себя Глемба. Зато Глемба терпеливо сносил эти наскоки — как все обычно терпели его собственную воркотню.