Дюла Чак - Глемба

— А теперь есть у тебя подружка? — продолжал расспрашивать адвокат.

— А как же, — гордо ответил Лайош. — Она даже ноги мне моет.

— Отлично, — одобрил адвокат.

— Вот как обстоят у нас дела, — подытожил врач и протянул инженеру стакан. — Чокнись и ты с Лайошем, пусть у нас у всех будет праздник!

Но инженер отвел стакан в сторону.

— С ворами я не чокаюсь, — резко сказал он.

— Мать твоя ворюга! — заорал Лайош.

Инженер развернулся и наотмашь ударил Лайоша. Тот слетел со стула, но тут же вскочил на ноги, бросился на инженера и налетел еще на один хук. Двое кинулись к инженеру, а юрист схватил Лайоша.

— Успокойся, — сказал ему юрист. — Не бойся, мы не дадим тебя в обиду.

— Отпустите меня! Сейчас же отпустите! — орал Лайош.

Инженер с напускным хладнокровием оглядел компанию и вышел.

Так как Лайош продолжал орать, юрист снова засунул ему в рот тряпку и привязал ремнем к стулу.

— Этот болван все испортил, — ворчал врач. — Придется начинать сначала.

Роби встал перед ерзавшим на стуле пленником.

— Не бойся, Лайош, мы больше не подпустим его к тебе. Мы тебя защитим, не бойся.

— Отдохнем немного, — сказал врач. — Пусть поулягутся страсти.

Инженер чинил вытащенную на берег лодку: укреплял уключину. Трое его приятелей подошли к нему и молча стали рядом.

— У тебя расшалились нервишки, — сказал врач. Инженер не отвечал. — Насколько я тебя понял, — продолжал врач, — вначале ты разыгрывал филантропа. А как ты объяснишь свой последний героический поступок?

— Этот человек полюбил нас, — горячился Роби. — Мы приняли его в компанию, и он считал нас друзьями. Но ты все испортил.

Инженер зло поглядел на Роби. Он, похоже, собирался что-то сказать, но передумал и теперь сосредоточенно возился с уключиной. Врач уселся рядышком на камне.

— Ты ничего не соизволишь нам объяснить? — снова спросил он.

Юрист тоже сел.

— Похоже, ты сердишься на нас, — сказал он. — Что с тобой?

— Не знаю, — буркнул инженер.

— Мы ждем, что ты хоть что-нибудь произнесешь в свое оправдание.

— По-моему, вы фашисты, — сказал инженер.

— Ай-яй-яй! — запричитал юрист. — Ты такими словами бросаешься, а смысла их не понимаешь. А между тем этот человек подвергся грубому насилию лишь однажды, и притом с твоей стороны.

— От этого он не умер, — мрачно ответил инженер. — А вы его унижали.

— И от этого он тоже не умер. И даже наоборот, прекрасно себя чувствовал. А к твоему поступку он отнесся иначе.

— Он же не понимает сути. Вы пользуетесь этим, а это подло. Еще раз говорю, отпустите его ко всем чертям.

— Больше ничего не посоветуешь?

— Ничего.

— А если мы его не отпустим?

— Я заявлю на вас.

— Серьезная угроза, — проворчал юрист. — Но тогда выяснится, что ты был единственным, кто избил беззащитного, несчастного человека. И без веской, позволю себе заметить, причины. Во всяком случае, уж он-то признает, что это было именно так. И нам нечего будет на это возразить.

— Дурачье вы, — сказал врач и встал. — Хороши мы будем, если перессоримся из-за такой ерунды. Кретинизм, да и только.

— Не я это придумал, — сказал юрист и встал.

— Значит, мир? — спросил Роби.

Никто ему не ответил. Врач и юрист пошли к воде. Роби поплелся за ними. Инженер продолжал колотить молотком по лодке.

Юрист и врач загорали, а Роби отправился проведать пленника. И вдруг приятели услышали его крик:

— Сбежал! Сбежал!

Двое мужчин, вскочив, бросились к домику. Беспорядок тут был полнейший, стул и стол опрокинуты. Лайошу пришлось, видно, порядком повозиться, прежде чем он освободился от ремня и веревки.

Они быстро прикинули, куда он мог броситься, и все трое — в разных направлениях — рванулись за ним вдогонку.

Перевод Л. Васильевой.

Он был врачом, занимался научной работой, иногда писал и популярные статьи, к которым его жена делала иллюстрации. Под ними всегда можно было прочесть: «Рисунки Анны Боер». Оригиналы рисунков хранились в альбоме с матерчатым переплетом, и он постоянно переходил от одних родственников к другим.

— Как ты думаешь, дорогуша, — спросила женщина, вставая с дивана, — узнают себя бациллочки?

На ней были клетчатые эластичные брюки в обтяжку и очень широкий серый свитер из грубой шерсти. В этом наряде Аннушка чувствовала себя настоящей художницей. Чтобы создать настроение, даже распускала свои черные волосы, обычно собранные в пучок на затылке.

— Дорогуша, — позвала она громче и настойчивее. Ее злило, что муж не сразу отозвался. Аннушке нравился рисунок и нравилась мысль об «очной ставке» микробов с их портретами. — Ты слышишь, дорогуша? Похожи холеры-палочки на самих себя?

Муж не любил, когда она называла его «дорогуша», но давно смирился с этим. Он сидел за круглым обеденным столом, склонившись над разложенными бумагами, работал над кандидатской диссертацией: готовил обстоятельное исследование о роли катализаторов, которое, по замечанию его научного руководителя, ироничному и подбадривающему одновременно, должно было вызвать переполох во всей Европе. Муж был в рубашке, хотя каждый день жена предлагала надеть ему бежевую стеганую домашнюю куртку. На мгновение подняв голову от бумаг, он рассеянно улыбнулся и кивнул.

— Ну конечно, милая, ты все сделала замечательно, — сказал он и вновь уткнулся в свои бумаги.

— Ты так говоришь, только чтобы от меня отвязаться. — Аннушка с обиженным видом откинулась на диванные подушки.

— С чего ты взяла? — пробормотал муж, но голову от стола так и не поднял.

— Ты даже не взглянул на них…

— Девочка моя, ты всегда находила великолепные решения, у тебя и сегодня должно получиться замечательно!

Аннушка что-то поправила в своем рисунке и словно между прочим обронила:

— Не слишком ли часто ты употребляешь слово «замечательно»?

Муж снова улыбнулся.

— Видно, привычка, а это что, плохо? — как бы извиняясь, спросил он.

На секунду взгляды их встретились, и оба смутились. Аннушка, сложив губы бантиком и склонив набок голову, продолжала разглядывать свое произведение.

— Вообще-то это неплохо, — ответила она. — С чего ты решил, что это плохо?

— Да так… просто спросил.

— Пустяки все это, не обращай внимания… Ты на что-то сердишься?

Муж наконец оторвался от своих бумаг. Состроив удивленную мину, он спросил с кротким упреком:

— Почему ты решила, милая, что я сержусь?

— Да так… мне показалось…

«Ну и интуиция у нее!» — подумал он про себя, а вслух произнес:

— Мне очень жаль, но ты ошиблась, я нисколько не сержусь.

— Конечно же, — сказала Аннушка, снова откинулась на подушки и взяла чистый лист бумаги, потому что рисунки, которые она только что сделала, вдруг показались ей отвратительными. На некоторое время воцарилась тишина, потом Аннушка снова спросила: