Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

– Не сдох, – ответил я.

– А жаль. Череп тебе шикарные похороны устроил бы…

Я промолчал. Катька была в мизантропических настроениях, в таких настроениях она на язык зла, скажет гадость – потом будет переживать. Волосы ещё выпадут, не хочется Катьку без волос видеть.

– Я чего тебе звоню, Слащёв, – Катька хихикнула в трубку, – думаешь сегодня на танцы сходить?

– Сегодня же четверг…

В четверг дискотеки у нас не бывает. За линией бывает, на авторемонтном, но туда мы не ходим, тамошние не любят посторонних.

– Четверг, – передразнила меня Катька. – Полено, сегодня «Вольфы» будут выступать.

– Чего?

– «Вольфы» лабают. Вчера Пятак со своими приехал, День аквалангиста, между прочим, ты чего Слащёв, снова мимо?

– Да не, не мимо… День аквалангиста?

– Да какая разница! – в трубке что-то шикнуло, прошуршало, мне в ухо аж угольной пылью дало. – Да какая разница, Слащёв! День аквалангиста, День В Ноздрю Пьяного Курсанта, праздник, короче. Пятак каждый день не приезжает.

Пятак – это Пётр, второй Катькин брат. Или первый. Ну, тот самый, портрет которого Вырвиглаз повесил в кабинете литературы. Пятак – музыкант, барабанщик, по-современному перкуссионист. Пять лет назад, когда ещё в первой школе учился, Пятак сколотил группяк, назвал его «Иммортал Коммунар». Коммунар – это посёлок на севере области, где парень анаконду в бане держит, там в последнее время опять медведей развелось. Но Пятак назвал группяк не из-за медведей, а просто так, из-за политической конъюнктуры, они тогда как раз такие песни протеста пели, вроде как выступали с большевистских позиций. А сейчас они индастриал пилят, ну и какой-то новый у них ещё стиль, свой. Переименовались они, это на пользу пошло.

Да и песни стали поинтересней, Пятак творчески вырос. Вероятно у него талант.

– Не, если ты не хочешь… – заскрипела Катька.

– Да не, хочу, – быстренько исправился я. – Я давно хотел послушать, в прошлый раз ангина у меня была…

– Мамочка не отпустила, – перебила Катька. – Она о тебе заботится. Мамочка сказала – горлышко болит, мамочка сказала – нужен Айболит…

Поэтический талант бродит в крови Родионовых.

– Где встречаемся? – оборвал я это стихосложение.

– Возле Лёнчика, где ещё. Давай… Через полтора часа.

– Давай. Только это… Кать… Ну, если вдруг позвонит Денис, ты ему скажи, что… Ты лучше ему ничего не говори. Ты вообще трубку больше не бери, ладно? Кать, ты меня слышишь?

– Поздно, Слащёв, поздно.

Я хотел спросить, что именно поздно, но Катька хихикнула и отключилась. В трубке продолжало шуршать, будто там эскадрон сверчков поселился. Кстати, может, так оно и есть, телефон древний, надо будет проверить.

Поглядел на часы. Половина седьмого. Надо что-нибудь сжевать. Хорошо бы с сыром. Горячего. Ну, или бутерброд.

Я перебрался в родительский дом – время гнулось к ужину, не исключались тефтели, во всяком случае, что-то явно опять из котлетного ассортимента – из кухни тянуло салом. Тефтель с хлебом мне бы вполне не помешала, только потом будет в пузе ворчать, народ может и рассмеяться.

В кухне меня ждало разочарование. Это были не тефтели, это был хворост. Тесто, обугленное в постном масле. На столе возвышалась целая гора в миске, холестерольный Эльбрус. Мать стояла у плиты.

– Кушай, – предложила она.

Лучше бы она оладий напекла, оладьи можно жевать. Хворост нет.

– Садись. – Мать указала на стул.

– Не хочу, – отказался я.

– Съедят ведь.

Я пожал плечами.

– Я пойду. Мне пора.

– Куда идёшь? – спросила мать.

– Пойду… – Я безразлично поглядел в окно. – Туда…

– Так куда? – поинтересовалась она.

– Ну это… Поброжу. У Катьки брат приехал.

– Петя?

– Угу. Со своей группой, смотреть пойдём.

– С Катей пойдёте?

Мать мило улыбнулась. Ну ещё бы. Сердце какой матери не бьётся радостно, когда её сын идёт на концерт с хорошей девушкой?

Она вышла из кухни, быстро вернулась, протянула мне тёплый полтинник. На мороженое вроде как, на чипсы с луком и со сметаной. Сейчас скажет, что Катя хорошая девушка.

– До дому её проводить не забудь.

Оригинально, однако.

Я взял деньги и удалился из кухни. Ненавижу такие штуки – сперва в рожу наплюют, потом задабривают. Может, ещё баблосов вытянуть?

Не дождётся.

– Долго не гуляйте, – взнапутствовала мать через форточку.

Это уж совсем тупо. Не люблю, когда просто так воздух трясут, бессмысленно. На полтинник долго не погуляешь, это же всем известно.

– Слышишь? – уже нервно спросила она.

– Слышу.

Я отправился к себе. Посидел на диване. Почитал книгу. Коварный профессор Блэксворт пригласил к себе на переговоры президента Вайсхауэра с целью тайно обработать Е-вибрациями ещё и его. Профессор вмонтировал генератор в кресло президента, но прозорливый Вайсхауэр предусмотрительно надел свинцовые трусы. Я отложил книгу.

Оделся. Посмотрел в зеркало. Стою, отражаюсь. Постоял, подумал. Свернул дарованный полтинник в полоску, закатал под ремешок от часов. Чтобы в животе неприлично не булькало, сжевал старый пирожок.

Готов. Двинул в сторону парка. Шагал по тротуару под акациями, думал про это подозрительное шуршание. Мысли в голову приходили самые неприятные. Конспирологические. Всё про этот шорох. Вдруг стал я представлять, что это и в самом деле не простой шорох. Ведь в нашей стране как? Зашуршало в трубке – это значит, они берут тебя на поводок, подбираются. Они.

Они – это они. ФСБ, к примеру.

Я улыбнулся, проходящая мимо женщина поглядела на меня, как на ненормального. Не, я, конечно, не параноик, не псих конченый, голоса со мной не контактируют, и я прекрасно понимаю, что вряд ли ФСБ мной интересуется. А вот упырский папаша вполне мог мне в телефон что-то вставить, каких-нибудь жучков…

Не, глупо. Не буду об этом больше думать. И так тяжело. Хотя теперь будет трудновато, когда камешек попадает в кроссовок, а надо бежать и вытащить никак, думаешь лишь о камешке.

В результате я взял палку и стал стучать по железному забору, метров через двадцать мрачные мысли отпустили. Дойдя до конца парка, я повернул направо, продрался наискосок через иргу и вышел на главную клумбу.

Ленин приятно блестел. Сумерки, а он блестит, хотя никакой подсветки и нет – в краску что-то такое подмешано, светится само по себе. Это было красиво. И вообще, памятник выглядел бодро и ухоженно. В нашем городе всего два памятника – Ленину и Героям войны, ну, ещё бюстик в больнице. Больше никаких достопримечательностей, никто у нас не останавливался, не «жил в этом доме с… по…», не «учился в этой школе», даже как-то неприлично – словно нашего города и не было никогда. Поэтому у нас за памятниками ухаживают и вандализации не предают. С Лениным только засада такая мелкая – слегка расковыряли, – в белёном постаменте кариесно чернела узкая дыра, раньше в ней хранилась капсула времени, теперь пластиковые бутылки. А капсулу выдрали, думали, в ней золото.