Владимир Некляев - Лопата

— Что ты ко мне прицепился! Почему, почему?.. Голода испугалась. Или испугалась, что сам узнаю!

— Как? Сегодня отцу конец — и как бы ты узнал? Никто бы не узнал никогда. А она призналась. Почему?

Дан едва не накинулся на Юра.

— Да не хочу я знать, почему! Какая мне разница, почему! Мне надо думать, что делать, а не о том, почему призналась!

Юр не отступил, снова обнял брата.

— Да. Надо думать, что делать. Раз Милава придумала что-то.

Дан вдруг обмяк.

— Я знаю, что… Ну, догадываюсь… Помнишь, я сказал тебе, что Агну в Альконах засек, потому что ты из-за нее без руки остался. Так нет… Я там и не помнил, что ты без руки. Оно как было… Мы ворвались — Агна перед Давмонтом на колени. Ноги ему целовать. «Только не забивай Миндовга! Он не виноват! Это мой грех, это я виновата, что полюбила его и осталась с ним! Меня убей, только его не убивай!..» Давмонт растерялся, не ожидал… Тут Миндовг на нас кинулся. Давмонт его засек, а я Агну… Пополам разрубил! От шеи до паха. Курва! Я понял бы, если б за детей попросила. А она за него! Он мужа ее, семью унизил, над Кревом, над Нальшей надругался, а она… Так и Милава за отца, понимаешь? Он силой ее, а она мне: «Я его одного люблю! Хоть убей!..» Вот у мужиков такого быть не может, а у них есть. У этих баб. Так что она…

— Тит! — позвали с улицы. — Ты дома? — и не ожидая ответа, во двор ступил вайдэлот Тур со своими жрецами. — Где отец? Пора.

Из дома вышел Вит, за ним отец. В белом исподнем, перевязанный поясом с тевтонским мечом, подаренным когда-то великим князем Миндовгом. Повернулся лицом к дверям, встал на колени, поцеловал камень порога. Поднялся.

— Я готов. Юр, дай лопату… — И наклонился к уху Юра. — Если не справишься лопатой, мечем засечешь.

Вот придумал! «Мечом нельзя…» — подавая лопату, попробовал поспорить Юр, но отец не стал его слушать.

Вышли на улицу. Впереди вайдэлот Тур со жрецами, за ними Тит с мечом на поясе и лопатой на плечах, за Титом трое его сыновей. Вдоль Кревлянки двинулись к Яриловой горе.

— Тит, — спросил, когда прошли половину дороги, вайдэлот Тур. — Скажи мне, ты сдурел? Или в детство впал?

— Состарился я, Тур.

— Да при чем тут состарился, не состарился? Люди уже забыли, когда у нас кого-то лопатой забивали. После того, как сын Драговита не добил отца, и тот два года лежа промучился, стал забываться обычай. А ты за него уцепился. Почему? Только не говори, что сыновья тебя в запечье гонят. Я давно тебя знаю, ты сам их загонишь, если захочешь. Разве не так? А, Вит?

— Загонит, — сказал из-за спины отца Вит. — Если захочет.

Тит выше вскинул руки на лопату.

— Не захочу. Хотеньев во мне уже никаких не осталось. — И добавил, помолчав: — Кроме одного.

— Какого? — повернулся к нему вайдэлот Тур. — Какого одного?

Тит усмехнулся.

— Скажу — не исполнится.

— Усмехается он, — плюнул под ноги вайдэлот. — Голове на плечах быть полчаса осталось, а он усмехается…

Подошли к Яриловой горе, у подножия которой уже толпились кревляне, а на вершине, раскинув руки, стоял недвижно, как крест, верховный вещун Криве-Кривейта. В белом плаще и красной, отороченной белой тесьмой и подвязанной белым поясом с бычьими хвостами на концах, тунике. «Сейчас снова проклинать начнет…» — подумал Тит, но верховный вещун смотрел, как поднимаются вслед за вайдэлотом люди в гору, и молчал. Поднялись, стали кругом — и Тит пошел по кругу, завершая свой земной путь. Один круг, второй, третий… Шел, ни о чем не думая, ни про что не вспоминая, ни о чем не жалея, да о чем жалеть? Круг за кругом, год за годом, изо дня в день работа, пот, мозоли, кровь, войны, битвы, просвета между ними не видел — и это жизнь? Лишь под конец блеснула, как солнце на мече, любовь, но как бы украденная, так что ж: цепляться за нее? Тем более, что не у постороннего человека украденное, как Миндовг у Давмонта украл, а у сына своего — вон он стоит около вайдэлота Тура, из-подо лба смотрит, ожидая, когда его брат младший отцу череп раскроит. Так Тит на его месте и не ждал бы. В постели вместе с Милавой задушил бы…

Но Тит на своем месте. На том, на котором завершаются все круги. Четвертый, пятый, шестой… И не хочется ему никого душить, никому мстить — вообще ничего не хочется. Разве сына своего самого младшего увидеть, про которого все будут думать, что это внук — вот только одно, какое еще осталось, желание. И удивительно, что после жизни, в которой он поубивал людей больше, чем их собралось теперь на Яриловой горе, оно, желание увидеть еще одну жизнь, осталось…

Никогда больше не убьет, никому не отомстит. Наубивал, наотомстил. Хватит. И не потому, что Милава про своего единого Бога ему нашептала, про смертный грех…

«Какой грех? — спрашивал он Милаву. — Рыбы глотают рыб, птицы клюют птиц, звери загрызают зверей. Так было, есть и будет. Так должно быть, ведь если не убьешь, не съешь ты, так убьют и съедят тебя. А если я дам себя съесть, так что про меня скажут? Что я безгрешный? И что мне с того, что я безгрешный, если меня съели?..»

«Ты был как рыба, как птица и как зверь, пока не знал Бога», — шептала Милава. И научила молиться: «Отче наш небесный, да святится имя Твое»… И крестила: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» И прижималась к нему, распаленная: «Бог — любовь, Бог — любовь, Бог — любовь…»

Седьмой круг… восьмой… девятый… и каждый следующий короче, у же предыдущего — почему так?..

Тит подошел к жертвенному камню на капище, стал лицом к солнцу — и для себя самого неожиданно прошептал: «Отче наш небесный, да святится имя Твое…» Он шептал совсем тихо, но Криво-Кривейта услышал, заиграл желваками. «Воля наша будет перемелена, как зерно в жерновах…» — начал говорить верховный вещун, повышая голос и перекрывая и молитву Тита, и пронзительный детский крик под горой, на вершине которой Тит встал на колени, положив голову на камень и сбросив руки с лопаты, что лежала у него на шее, как весло, с которым переплывают мертвую реку, с этого берега на тот, а Криво-Кривейта не утихал: «Потомки ваши отвернутся от крови своей… могилы ваши осквернять будут…» — и вайдэлот Тур подвел к камню Юра, тот взялся за ручку лопаты, повернул ее ребром вниз, посмотрел на братьев, один из которых, Вит, отвернулся, а другой, Дан, кивнул на солнце, которое наполовину уже спряталось за горизонт: «Пора…» — но верховный вещун не докричал еще своих проклятий: «Жены и дочки ваши станут прислужницами… перед рабами своими согнете шеи…» — и Юр уперся глазами в отцовскую шею, думая только об одном, о том, что мечом — нельзя, потому что по обычаю — только лопатой, поэтому изловчиться надо так, чтобы сразу все кончить, чтобы отец не мучился или, еще хуже, не остался, как Драговит, прикованным к постели калекой, которому не помогут ни вайдэлот, ни верховный вещун, который продолжал: «Смолкнут вечевые звоны в городах и песни свободы в селах…» — и Юр, на память зная проклятия Криво-Кривейты, поднял лопату, да тут Милава, выскочив из часовни, заголосила как будто умер кто: «Сын! Сын! У Тита сын! Самый младший!» — и побежала в гору с дитем, которое даже не вытерла, у которого голова была вся в крови, как будто побитая камнями слов, проклятиями, что бросал с горы Криво-Кривейта: «Переполнятся воды слезами вашими… сгинете с лица земли…» — и когда Милава, припадая на локти, на колени, вскарабкалась на вершину: «Тит, смотри: твой сын!..» — Тит приподнял голову, взглянул на дитя, довольный, как человек, у которого все сложилось так, как он хотел, и снова лег на камень, крикнув Юру: «Ребром! Под череп! Бей!» — но Юр не ударил, отбросил лопату: «Я не младший!..»