Владимир Некляев - Лопата

И закатилось за Перунову гору, блеснув последним лучом, солнце. А на Яриловой горе стало так тихо, что слышно было, как дышит младенец.

Гора ждала…

Тит поднялся, не зная, что ему, живому, теперь делать, смотрел, как Милава слизывает кровь с головы дитя. «Как сучка», — подумал.

— Ты признаешь, что изменила мужу? — нарушил молчание, подойдя к Милаве, вайдэлот Тур. — И что дитя твое не от него?

— Признаю, — прижала мальчонку к груди Милава. — Это сын Тита. Самый младший.

Она прижимала к груди ребенка, смотрела на вайдэлота и победно усмехалась.

Гора ждала…

— О Перун, который дает нам дождь! О Ярило, который дает нам солнце! О Велес, кто дает нам то, что под дождем и солнцем вырастает! За что спалили вы и потопом залили нальшанскую землю? — не стал больше ждать верховный вещун Криво-Кривейта. — За то, что на ней выросла измена! За то, что на нее пришла чужая вера! За то, что на ней стали молиться чужому Богу! За то, что нарушены законы, по которым жили предки! Растоптаны извечные обычаи! Погас жертвенный огонь!.. — распалял сам себя, почти при каждом слове пальцем тыкая в сторону Милавы, верховный вещун, нагоняя страха на людей, которые втиснули головы в плечи и смотрели на Милаву со все большей ненавистью. Понятно было, чем Криво-Кривейта закончит, и, когда он вскинул руки вверх: «Так пусть примут наши боги жертву нашу!..» — Тит сказал так, чтобы вся гора услышала: «Это не мой сын!»

— А чей?.. — подскочил к нему вайдэлот Тур, у которого появилась возможность отомстить Титу за все унижения. — Если Милава говорит, что твой!

Тит сделал вид, как будто вайдэлот удивляет его своей доверчивостью.

— Мало ли что она говорит… Это сын моего сына. Мой внук. — И повернулся к Дану. — Дан, это твой сын?

Дан долгим, страдальческим взглядом посмотрел на отца, на вайдэлота, на верховного жреца, на Милаву с хлопчиком… Вит, который стоял рядом с Даном, что-то сказал ему тихо… Дан покачал головой: «Нет…» — и промолвил твердо:

— Нет.

«Ух!..» — выдохнула гора, а вайдэлот Тур выхватил меч из-за пояса Тита и воткнул его в землю около ног Дана:

— Тогда ты знаешь, что делать!..

Меч стоял неподвижно. На волосок не качаясь.

Гора ждала…

— По обычаю наших предков жена, которая изменила мужу, должна быть осуждена на смерть! — начал, повышая голос, Криво-Кривейта. — Вы нарушили обычай — и на землю вашу пришел блуд, который несет погибель! Если жена не уважает мужа, тогда сын не уважает отца и рвется связь поколений! Слабеет и гибнет род! Тогда враги наши, которые становятся сильнее из-за нашей слабости, приходят и забирают…

— Хватит! — вырвал меч из земли Дан. — Я уважаю отца! И по обычаям наших предков он, глава рода, должен вершить суд! И над женой моей, которая мне давно не жена, и над ребенком ее, который не мое дитя, и надо мной, если на то его воля! Я слабый, — подал он меч Титу, — и сам совершить суд не смогу…

Дан стоял перед отцом, подавая ему меч, а Тит меч не брал, потому что когда берешь в руки меч, так должен им сечь — вот какую Дан придумал месть. «Ты у меня забрал Милаву — теперь забери ее у себя…» Так они стояли, неподвижные, один перед другим, но сколько можно было им, сыну и отцу, один перед другим стоять, когда ждал, как коршун, готовый уцепиться в Милаву, Криво-Кривейта, когда ждал, въедливо усмехаясь, вайдэлот Тур, когда гора ждала…

Гора не жаждала справедливости. Никто не ждал, что Тит возьмет меч, чтобы соблюсти законы, по которым жили предки. Нет. Все ждали зрелища. Только зрелища — больше ничего. Тит это понимал. Но понимал также и другое. Если не совершить суда, так все засухи с потопами и войны с пожарами, все беды, которые случатся на этой земле хоть через день, хоть через год, хоть через век, будут бедами, посланными богами из-за Милавы. Тут уже верховный жрец с вайдэлотом постараются… А откуда Милава взялась? В чьей семье прижилась?.. И если семья, если Тит теперь покажет слабость, пагубная слава смолянки клеймом ляжет на весь род. На Вита, Дана, Юра. На их потомков. На этого хлопчика, которого обнимает в последних объятиях Милава…

Гора ждала.

Тит чувствовал себя, как за мгновение перед боем, шансы в котором равны на жизнь и смерть. Зрение, слух были так обострены, что он слышал, как в каждом, кто стоял хоть близко, хоть далеко, шумит, требуя выхода, кровь. Слышал голоса, которые еще не вырвались, стояли у кого под сердцем, у кого под горлом: «Ведьма!.. Курва!.. Смерть!.. Убить!..» — и видел в глазах тех, кто верил во многих богов, и в глазах тех, кто верил в Бога единого, как одинаково разгоралась в них ненависть, из-за которой забывали они про любовь.

Они жаждали не только смерти Милавы. Еще больше они жаждали позора Тита. Воина, что взял женщину — и не возьмет меч…

«О Перун!.. О Велес!.. О Ярило!.. На что вы разгневались? На любовь? Почему?.. Позавидовали? Вас так не любили, чтоб на смерть пойти?.. Меня тоже. Потому я не знаю, что с этим делать».

— Как назвать сына?.. — беря меч, спросил Тит, и Милава, поняв все, оторвала от себя дитя:

— Николаем!.

«Ай-яй-яй…» — заплакал ребенок, когда Тит взял его, прижав рукояткой меча и сделав, может быть, больно, а Криве-Кривейта, все еще злясь, что ему проклятий докричать не дали, буркнул:

— Нет у нас таких имен, вот и плачет…

Тит стоял, боясь пошевельнуться, чтобы как-нибудь не повредить малышу. Попробовал вспомнить, как их держат, детей, — и не вспомнил. Потому что не держал никогда. Сабли, копья, мечи всякие держал, а такое малое дитя — нет. Первый сын родился, когда с татарами бился, второй — когда с тевтонцами, третий… уже и не помнил, с кем. Когда изредка передых выпадал, не успевал привыкнуть к детям, они к нему — и снова меч в руки. И когда мать их, Добронега, от голода умерла, на войне был. Вернулся — дети одни. Оголодавшие, охолодевшие. Было пятеро, выжили трое…

— На, подержи… — подал он дитя, чтобы руки освободить, Дану. Тот отступил, не взял — и Тит положил сына на жертвенный камень.

Больше ничего, чтобы оттянуть неизбежное, сделать было нельзя.

Он подошел к Милаве… Надо было что-то сказать, но что?.. Что сказать женщине, которая так тебя любила, что пожертвовала жизнью ради тебя?..

Не надо было… Не надо было… Не надо было…

— Милава, я…

— Я не Милава. Когда крестили, назвали Ольгой.

Она смотрела спокойно. И спокойно сказала. Он взял ее за руку — и как зашумела в нем кровь!

— Стань на колени…

— Где?.. Тут?..

— Тут.

Она встала на колени перед ним.

— Так?

— Нет. Ко мне спиной…

Она поднялась — глаза в глаза… Ничего не сказав, снова встала на колени. Спиной к нему, лицом к камню. К сыну.

— Так лучше?

— Так. Лучше.

— А волосы…

— Что волосы?..

— Может, на грудь убрать… Не мешают?..

Ему стукнуло под сердцем, подкатило под горло… Он сглотнул.