Джоди Пиколт - Новое сердце [litres]

– Я позвоню вам через несколько дней, – сказал я, действительно собираясь это сделать.

Я пообещал Шэю, что позабочусь о Грейс, но, честно говоря, мне казалось, ему хотелось, чтобы и она позаботилась обо мне. Каким-то образом Шэй предвидел, что без Церкви мне тоже понадобится семья.

Я уселся на то же место, где сидела Грейс. Вздохнув, наклонился вперед и стал ждать.

Дело в том, что я не знал, чего жду. Прошло три дня со смерти Шэя. Он сказал мне, что вернется – воскрешение, – но он также поведал мне, что умышленно убил Курта Нилона, и эти два факта не укладывались у меня в голове.

Я не знал, следует ли высматривать ангела, которого увидела в свое время Мария Магдалина и который сообщит мне, что Шэй покинул свою гробницу. Я не знал, пришлет ли он мне по почте письмо, которое я получу сегодня вечером. Я ждал, вероятно, знака.

Услышав шаги, я увидел возвращающуюся Грейс.

– Чуть не забыла! Я должна передать вам вот это.

Она протянула мне большую обувную коробку, перетянутую резинкой. Зеленый картон по углам обтрепался, и крышка была в пятнах.

– Что это такое?

– Вещи брата. Мне дал их начальник тюрьмы. Но внутри есть записка от Шэя. Он хотел, чтобы вы их забрали. Я отдала бы их вам на похоронах, но Шэй сказал, что я должна отдать их сегодня.

– Вам следовало самой забрать их, – возразил я. – Вы же его родственница.

Она внимательно посмотрела на меня:

– Как и вы, отец.

Когда она ушла, я снова уселся у могилы Шэя.

– Это оно и есть? – вслух произнес я. – Именно этого я и должен был дожидаться?

В коробке лежали холщовый мешок с инструментами и три пачки жвачки «Базука».

«У него была одна пластинка жвачки, – услышал я голос Люция, – и ее хватило на всех нас».

Помимо этого, в коробке лежал маленький плоский пакетик, завернутый в газетную бумагу, пожелтевшую от времени. Внутри оказалась потрепанная фотография, от вида которой у меня перехватило дыхание. Я держал в руках фотоснимок, украденный из моего университетского общежития: мы с дедом демонстрируем наш дневной улов.

Почему он украл что-то, не представляющее ценности для чужака? Я дотронулся пальцем до лица моего деда и вдруг вспомнил, как Шэй рассказывал о дедушке, которого у него никогда не было и которого он вообразил по этому снимку. Наверное, он стащил снимок в качестве компенсации за то, чего ему не хватало в жизни. Хотел бы он быть на моем месте, глядя на этот снимок?

Я вспомнил кое-что еще: фотография была украдена перед тем, как меня выбрали в коллегию присяжных для суда над Шэем. Я недоверчиво покачал головой. Возможно, Шэй узнал меня, увидев в зале суда. Возможно также, он вновь узнал меня, когда я впервые пришел к нему в тюрьму. Не исключено, что он все это время разыгрывал меня.

Я принялся разглаживать газету, в которую был завернут снимок, и понял, что это вовсе не газета. Бумага была слишком толстая и не того формата. Это оказалась вырванная из книги страница. «Библиотека Наг-Хаммади», – прочитал я надпись вверху крошечными буквами. «Евангелие от Фомы», впервые напечатанное в 1977 году. Я провел пальцем по знакомым изречениям.

Иисус сказал: Тот, кто обретает толкование этих слов, не вкусит смерти.

Иисус сказал: Те, которые мертвы, не живы, а те, которые живы, не умрут.

Иисус сказал: Не лгите.

Иисус сказал…

То же самое говорил и Шэй, в распоряжении которого были годы на запоминание этой страницы.

Я в досаде разорвал страницу на мелкие кусочки и швырнул их на землю. Я сердился на Шэя, сердился на себя. Я закрыл лицо руками, но почувствовал порыв ветра. По воздуху закружилось конфетти из слов.

Я стал гоняться за ними. Когда они застревали между могильными плитами, я хватал их и совал в карманы. Я отдирал их от сорняков, росших на краю кладбища. Я гнался за одним обрывком до самой парковки.

Иногда мы видим то, что нам хочется, а не то, что находится у нас перед глазами. А подчас мы вообще ясно не видим. Я взял все собранные обрывки и положил их в небольшую ямку под цветочными побегами, потом присыпал землей. Я представил себе, как желтоватую бумагу размывают дожди, поглощает земля, как она лежит под зимним снегом. И я подумал: что же здесь вырастет следующей весной?

Есть только два способа прожить жизнь.

Первый – будто чудес не существует.

Второй – будто кругом одни чудеса.

Уже три недели я какая-то другая. Этого нельзя понять, глядя на меня. Этого нельзя даже понять, если я смотрю на себя в зеркало. Единственное, как я могу это объяснить, и это так странно, так что приготовьтесь, – это как волны: они просто обрушиваются на меня, и я вдруг чувствую себя одинокой, даже если вокруг меня много людей. Даже если я делаю все, что мне хочется, я начинаю плакать.

Моя мама говорит, что эмоции не пересаживаются вместе с сердцем, что мне пора перестать называть их его чувствами и называть своими. Но это довольно трудно сделать, особенно когда приходится принимать все эти лекарства, которые не дают моим клеткам признать этого незваного гостя, проникшего в мою грудь, как в том старом ужастике про женщину, в которой поселился инопланетянин. Колас, дульколакс, преднизолон, зантак, эналаприл, селлсепт, програф, оксикодон, кефлекс, нистатин, вальцит – коктейль для одурачивания моего организма. Никто не знает, насколько хватит этой уловки.

Я представляю себе это так: либо выигрывает мой организм, и я отторгаю сердце, либо выигрываю я.

И становлюсь тем, кем был он.

Моя мама говорит, что я справлюсь и что для этого я должна принимать целлекс – ой, верно, про него забыла! – и раз в неделю общаться с психоаналитиком. Я киваю и делаю вид, что верю ей. Сейчас она так счастлива, но это счастье напоминает узор из песка: стоит лишний раз махнуть кисточкой – и он рассыплется.

Вот что я вам скажу: здорово быть дома! И не чувствовать, как тебя три или четыре раза в день пронзает молния. И не отключаться, а потом приходить в себя, не понимая, что произошло. И подниматься по лестнице – вверх! – не останавливаясь на полдороге, и чтобы тебя не несли на руках.

– Клэр? – зовет мама. – Ты проснулась?

Сегодня к нам приедет гостья. С этой женщиной я не знакома, но она, очевидно, знает меня. Она сестра человека, отдавшего мне свое сердце. Она приходила ко мне в больницу, когда я была в полной отключке. Мне не так уж хочется, чтобы она пришла. Наверное, она расчувствуется и заплачет – на ее месте я бы так и сделала – и будет таращиться на меня, пытаясь отыскать какую-нибудь черточку, напоминающую ее брата, или хотя бы убедит себя в этом.

– Иду, – отвечаю я.

Вот уже минут двадцать я, сняв рубашку, смотрю на себя в зеркало. Шрам, который еще заживает, напоминает сердито оскаленный рот. Каждый раз, глядя на него, я воображаю слова, которые он мог бы изрыгать.