Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

— Следующая станция «Платформа 43 км», — механический голос глотал окончания, тонул в шуме и скрежете, но Соня расслышала.

Оглянулась. Никто не поднял голову, не оторвал глаз от планшетов. Все ехали домой. Вот только Сонин дом был совсем в другой стороне.

— Простите, — позвала она дядечку с газетой. — А куда мы едем?

Он поднял кустистую бровь, глянул с улыбкой.

— Не знаю, куда ты, милочка, а мы все в Софрино.

Твою же мать.

— Спасибо, — пробормотала Соня и вскочила.

Электричка успела подползти к станции и остановилась. Лязгнули двери. Соня пробежала по проходу, выскочила в тамбур, спугнула двух подростков, курящих вонючие сигаретки, и шагнула на перрон. Электричка обдала ноги жаром и медленно двинулась к славному городу Софрино. А Соня осталась.

Платформа без названия выглядела уныло и обезличено. Бетонные платформы, два синих навеса, между перронами — пути, поросшие кое-где жухлой травой. С одной стороны от станции раскинулась площадь, Соня прищурилась, чтобы разглядеть. Блеклые ларьки и будки, у остановки пыхтит маршрутка, тетка в растянутом платье торгует помидорами. Кучка машин с желтыми шашечками ожидает клиентов. Соню, например.

Как еще выбираться отсюда?

Можно подняться на мост, спуститься с другой стороны, запрыгнуть в электричку и выйти на первой же знакомой станции. А оттуда пилить домой. Часа полтора, как минимум.

С этого же моста можно выйти в город, сесть в машину с шашечкой, назвать адрес и согласиться на любую, даже самую сумасшедшую цену, лишь бы минут через сорок оказаться дома. Забраться под душ и долго реветь, глотая ледяную воду, пока ноги не сведет, а губы не посинеют.

Других вариантов не было. Ни единого. Направо пойдешь, полдня в электричках потеряешь. Налево пойдешь, отдашь последние деньги таксисту.

Может, в приложении дешевле будет? Соня нащупала в сумке телефон. Тот успел нагреться, опасное тепло разлилось по его пластиковой спинке. Соня щелкнула раз, другой. Экран и не думал вспыхивать. В отличии от людей, техника имеет полное право отключаться, стоит ей устать.

Все это было уже смешно. Тем самым истеричным смехом, который легко переходит в рыдания, с всхлипами, захлебываниями и причитаниями. На платформе даже свободной лавочки не было, чтобы перевести дух. Да что же такое-то? Какие небесные силы нужно прогневать, чтобы свалилось все и сразу. Что за судьбоносный знак оказался пропущен, и жизнь пошла не в ту сторону? Не по тому пути.

Соня оперлась о решетку заборчика, зажмурилась до мельтешения под веками. Только не реви. Не реви, слышишь? Не смей тут разреветься. Выбирай. Можно ехать домой на электричках. Долго и дешево. Можно на такси. Быстро и дорого. Третьего не дано.

Где-то за границей тьмы, в которую, как в стоячую воду, так легко было погрузиться, переливчато запела птица. Ей ответила еще одна. Трели слились, закружились, зазвенели серебряным колокольчиком, понеслись куда-то ввысь и вверх, в бескрайнее и прекрасное. Куда Соне дороги не было. В груди тоскливо закололо.

Соня открыла глаза. За платформой, прямо под ее бетонным телом, уродливо вытянутым и крошащимся, раскинулось поле. Откуда только взялось оно рядом с пахнущей чебуреками площадью, таксистами и растянутым платьем тетки с помидорами? Высокая трава тянулась к пронзительно голубому небу. Ветер гладил ее, перебирал ласковыми прикосновениями, как любящий хозяин шерсть старого пса. В зеленом переплетении покачивала пышными головками кашка, люпины наливались синим, духмяным, заслоняли собой приземистые васильки, они легко слились бы с небом, подними их кто-нибудь повыше. Желтые одуванчиков уже поседели, приготовились лететь тысячью маленьких парашютов, над ними жужжал недовольный шмель, мохнатый и толстый. Захотелось потрогать его. Кончиком пальца в мягонький бок.

Но больше всего хотелось зайти в это бескрайнее, пахучее, разогретое на солнце море из травы и цветов, опустить на его дно и затихнуть. Только время шло, вдалеке уже гудела электричка, таксисты жарились на площади. Мама ждала драники, отец — пальто. Володька Тихонов искал десять тысяч до конца месяца. На Сониной карте как раз осталась последняя десятка, может, стоит помочь? Только телефон сдох. И мечты о новой работе тоже. И весь этот мир, суетной, душный и дурно пахнущий, кажется, тоже приказал долго жить. Сколько ни беги по нему, в погоне за всяческими благами, обязательно вляпаешься в грязь и гниль. А в итоге убежишь в далекие дали от себя самой. Куда угодно, только не к успеху. Куда угодно, но счастья там не отыскать.

Соня оттолкнулась от заборчика и пошла к лестнице, ведущей от платформы к полю. Медленно, будто через толщу воды, с трудом отдирая ноги от плитки. Через силу, нехотя даже, но пошла. А когда спустилась на шесть раскрошенных ступеней, скинула неудобные босоножки и утопила босые ступни в горячей пыли, то поняла, что все это — суматошное и пустое, больше ее не волнует. Пахло полуденным жаром и цветущей травой. Гудела подошедшая электричка, но спешить на нее не хотелось. Хотелось сливочного пломбира и студеной воды из колонки. Но это потом.

Соня вошла в траву, будто она и правда море. Зеленое, живое море. Кашки одобрительно покачивали белыми пышными головами, на ветру чуть слышно звенели колокольчики люпинов. Васильки, как и небо, смотрели бездонной синевой. Соня прошла еще немного, опустилась на землю, вытянула ноги. Стало тепло и уютно. Защищенно и легко.

Соня слилась с полем, василек слился с небом, небо обнимало землю, земля остывала, замедляя ход, даже день устал спешить и прилег рядом, заурчал соседской кошкой, зажужжал мохнатым шмелем.

И все стало правильно. Все стало хо-ро-шо.

Жека, послушай меня внимательно, я сейчас скажу очень важную вещь. Черт. Не послушай, конечно, а прочитай. Не скажу, а напишу. Но это очень. Это ОЧЕНЬ важно.

Я больше не могу, Жек.

Я физически больше не могу так жить. Мне плохо. Мое тело отказывается функционировать в этом нескончаемом, невыносимом, не отступающем ни на секунду аде, в который мы сами себя загнали.

Вот смотри, я просыпаюсь утром. Ну, как утром. Ты уходишь в девять. От тебя остается теплая вмятина, подушка пахнет ментолом и кофе, просто ты моешь голову перед сном, а потом подушка пахнет шампунем и пастой.

В эти девять часов, когда я еще сплю, все кажется вполне сносным, через сон я не помню, ссорились мы вечером или нет. Может, ссорились, и тогда каждый засыпал на своей стороне кровати, пялился в свой экран телефона, думал свои отдельные мысли, дулся своим непрощенным обидам. И молчание наше, Жек, оно же невыносимое, совершенно, и оно заполняет комнату, как едкий газ. От угла, где дохнет фикус, до трухлявого балкона, с забытой наволочкой на сушилке. А может, мы и не ссорились. Бывает же такое! Ну раньше, точно, бывало. И тогда мы засыпаем переплетенным комком рук, ног, волос, языков, запахов, прикосновений. И звуков, Жека, сколько звуков могут издавать двое, которые не в ссоре. Сколько замечательных, смешных, странных, запретных звуков. Ты хоть помнишь их? Я нет.