Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

Это была очень простая история. Наша с тобой история. Мы перестали любить задолго до того, как все сломалось. На любви мало что держится. Скорее на приязни. На привычке. На путях обхода остроты и шаткости. А когда все сломалось, но продолжило стоять, мы не сумели в этом признаться. И продолжили ломать, лишь бы сделать вид, что все в порядке.

Мы не были в порядке, Сонь. Ты не была в порядке. Я выбился из него, следуя за тобой.

Что-то должно было произойти, чтобы окончательно доломать нас. Чтобы разорвать круг, по которому ты ходила от дивана к ванной, а я от дома к работе. И обратно. Всегда обратно. Я должен был уйти первым. До того, конечно. Я почти уже решился на это, почти решился. Но все случилось. И я оказался заперт. С тобой в этой комнате, в этой пыли, с этим фикусом, в кашемировой броне. Я против тебя. Ты против мира. И мир, которому глубоко плевать, как мы себя уничтожаем.

Я должен был уйти. Чтобы без слез, без пролитого вина, без тебя в пятнах крови на шортах. Без глухого стука, с которым ты упала на пол кухни, вся — комок боли и одиночества, которые не моя вина, не моя, Сонь. Я всегда был рядом. А ты шла по собственному пути. Лучу из точки А в никуда.

Этот стук, эта кровь, эта ты, увезенная скорой в темноту, эти всполохи сирены. Они пригвоздили меня к тебе. И я бы умер, не дождавшись пенсии, я бы задохнулся, следя, как ты ходишь от дивана к ванной и остываешь там вместе с водой.

Но ты меня освободила. Боже, Соня, ты сделала это первой. Ты ушла, оставила сумку, бросила книги, написала дурацкие письма, и вот я свободен. Во мне больше нет вины. Я буду жить, Сонь. О, как я буду жить. Я постараюсь наверстать эти годы, эти бесконечные дни пыли и тишины. Я буду громким. Я буду живым. И ты будь. Ничего не случилось. Все еще возможно. Мы способны еще. На все. Даже на новую жизнь. Пусть только она будет желанной. Пусть она будет общим решением. Твоим и еще кого-то. Моим и еще кого-то. Когда-нибудь.

Больше никакого движения луж. Никакого вина на скатерти и бесцветия. Только жизнь, Сонь. Простая, человеческая, полная ошибок, но не пустоты. Я так верю в нее, я почти уже ее вижу. Я почти уже вышел в нее, только в дверь, не в окно, как думал, пока ты катила мимо пробок под визг сирены с пятнами крови на шортах. Я бы так хотел, чтобы этого с тобой не случалось. Чтобы мы с тобой однажды встретились, пробыли рядом счастливое, громкое время и разошлись каждый к себе. А потом вспоминали друг друга, звонили по праздникам. Как ты? Хорошо! А ты? Хорошо!

Говорят, так бывает. Люди живут просто и понятно. Люди говорят, кричат, спорят и расходятся. И снова живут. Этим самым сегодня, про которое ты пишешь так правильно, что я начинаю тобой гордиться.

Я так давно не испытывал за нас гордости. А теперь вот горжусь.

Твоей смелостью и решением. Твоей силой и упертостью. Пять писем, черт, Сонь. Я был готов отыскать тебе и придушить за них. А в итоге, смотри. Я пишу тебе пятое. И мне легко. Может, стоит открыть курсы рукописного расставания? Может, ты изобрела отличный способ разорвать всю эту боль, обреченность и невозможность дышать и быть? Может, это все и правда шанс отболеть и выжить?

Мне так хотелось сдохнуть. А теперь я живу.

И это так хорошо. Как же это хорошо. Ты же знаешь? Знаешь. Конечно, знаешь. Тебе тоже сейчас хорошо. Я почти не помню, как это — чувствовать тебя, понимать и чувствовать, но сейчас я точно знаю, что тебе хорошо.

Напиши нам когда-нибудь. Мне и фикусу. И не волнуйся, у нас все хорошо.

Жека, милый, родной мой Жека. Прости, я тебе соврала.

Этот бесконечный день, который с трудом уместил в себя сборы, побег и поезд, я пишу тебе и не могу найти силы, чтобы остановиться. Я начала писать тебе, как только села на нижнее у окна. Достала телефон, примостилась у стенки, и начала. Первое, второе, третье, четвертое, пятое. И вот последнее. Когда я пишу, ты рядом. Ты снова такой, как был. Женя, Жека, Евгений. Мой. Настоящий. Ты пахнешь ментолом и кофе. Ты знаешь тысячу номеров по заказу пиццы. И никогда не поливаешь фикус.

Я пишу тебе целый день. Поезд тащится медленно, каждая остановка, как маленькая вечность. Лихоборы. Городец. Первозданск. Серость на серости. Облупленные церквушки. Тетки продают пирожки и чипсы. Пахнет прокисшим пивом. А я пишу.

Нет ничего хуже окончания письма. Их было пять. Как уместить нашу жизнь в пять писем, как уместить пять писем в серость вагонного пути, чтобы выставить их на таймер, чтобы каждое улетало к тебе в свой день, чтобы ты читал их в нужном порядке, чтобы ты проходил мой интенсивный курс умирания без тебя, как задумывалось? Чтобы ты не умирал, а выживал. Не прощался, но отпускал.

Чай горчит, пленка вязнет на зубах. Рядом сидит пропитая тетка, она читает Евтушенко и плачет, беззвучно, только слезы катятся по опухшему лицу. Я протянула ей два яблока и пирожок из Лихоборов. Она ничего не сказала, кивнула только. Евтушенко не дает ей слов, только слезы.

Мои слова не дают ничего, даже слез. Но тебе они принесут освобождение.

Невозможно принять потерю, не прожив ее. Невозможно прожить, не проговорив. Но как говорить, если мы давно забыли общий язык, выдумав каждый свой собственный — молчания, осуждения, вины и обиды? Печали и разочарования. Пустоты и пыли.

Я еду в твоем свитере. Он серый. Теперь я вспомнила, что он всегда был серым. И группы никакой не было. И терапевта не было. Никуда я не ходила. Я сидела сутками в тишине и глазела на экран телефона. Читала про группы помощи, представляла, как запишусь в одну. Я умею представлять так четко, что придуманное становится реальностью. Для меня точно становится.

Так упоительно представлять. Вот мы лежим на полу и смотрим в потолок. К нему приклеены звезды, они поблескивают в сумерках. Мягкий овал живота смотрит вверх. Ты гладишь его привычным жестом. У нас было столько месяцев, чтобы привыкнуть. Чтобы приклеить звезды. Чтобы всему научиться. Звезды падали с потолка, пока я лежала у табуретки, а ты смотрел на меня сверху, далекий титан, державший мой небосвод, но не удержавший.

Так упоительно представлять. Вот я сбегаю от тебя и еду к маме. Вот я пишу тебе каждую неделю. Проживаю отрицание, торг, гнев, депрессию. И принимаю все, как есть. Я стригу волосы, покупаю цветное шмотье. Хожу в кино. Ем вафли с кремом. Пишу стихи. Не пишу тебе. А потом мы встречаемся где-то на улице, совершенно случайно. Года через три. И вот мы уже лежим на полу и смотрим на потолок. А ты гладишь мой набитый новой жизнью живот. Титан, удержавший небосвод.

Так упоительно представлять. Вот я выхожу после Углича. Тетка провожает меня туманным взглядом поверх Евтушенко. Темнота обнимает холодом и далеким шумом. Я жду, пока двери закроются, и поезд дернется, поползет дальше, в город, где никто, даже мама, меня не ждет. Я поднимаюсь на мост, он высокий, очень высокий, выше только небо и звезды на нем. Выше только титан, который устал держать небосвод, который не обязан его держать, который больше его не держит. И я шагаю с моста, легко и свободно. И я лечу в темноту. А темнота летит в меня. И нет ничего, Жека. Только звезды.