Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

Ничего нет. Нет тебя, нет крови на шортах, нет фикуса, нет тревоги, холодной ванны и пустоты. Нет свитера. Нет серого цвета. Ничего нет. Нет меня, Жек.

Так упоительно представлять. И я представляю. Жек, я представляю.

Это мое шестое письмо.

И я больше тебе не пишу.

Я все тебе уже написала.

— Заходи, Сереженька, — говорит она и тянется встать, да куда там, ноги пудовые, раздуло совсем. — Заходи, милок.

Сереженька топчется на пороге, смотрит исподлобья, комкает в руках затертую шапку, а волосики у него тонкие, мягонькие, будто детские. На сердце от них становится теплее. Спокойнее становится. Вот он, Сереженька, пришел, голубчик.

За окном сереет поздний рассвет. Ноябрь. День обкорнали Господни ножницы. Один кончик от него и остался. Чуть забрезжит свет, чуть развиднеется, и снова муть да хмарь. А они перед рассветом приходят.

Вначале застучит легонечко в окошко. Тук-тук, стук-стук. Может, подойти если, то и разглядишь в серости этой, кто идет? Да как подойти, если ноги не идут, болят ноги, мочи с ними нет, сладу никакого? Так и сидит она на кровати, одеялом пуховым обернулась и тепло, под ноги табуретку задвинула, и не больно. Сидит и слушает. Тук-тук. Стук-стук. Пришел, значит, гость новый. Заходи, скорее, чего на крылечке мнешься? Ей бы испугаться, но не страшно почти. Только в дверях когда заскрипит, затемнеет в провале распахнутом, а лица не разберешь, пока на свет не выйдет, вот тогда жутко. Сердце екает, зависает в пустоте, и ничего нет — ни сил, ни слов, ни голоса, дрожание одно.

И каждый раз думается, вдруг он? И каждый раз молится, пусть другой, чужой какой, знакомый, хоть сват, хоть брат, милый Боженька, любого приму, как родного, а родной пусть поживет еще, Господи, пусть поживет.

Вот и тут застучало, заскрипело, в дверях мелькнуло, глядь, Сереженька Климов. Мальчонкой еще во дворах проказничал, а как девять классов отрубил, так и сбежал. Все они сбегали, что им тут, когда столица под боком? Мать по дворам ходила, искала, а потом ничего, свыклась. Все они свыкались, нечего поделать — жизнь. Все в ней своим чередом — рожаешь, растишь, носы трешь, лоб целуешь, крестишь перед сном, думаешь, мой еще, долго моим будет. Не углядишь, а он уже фьють! И нету. Ходи по дворам, не ходи. След и тот простыл.

Все уходят, и возвращаются все.

— Заходи, Сереженька, — зовет она, щурит слепые глаза, различает в пропитом мужике тонкошеего мальчика, вон, волосы какие мягонькие, смялись под шапкой.

Сереженька шагает через порог. Старые половицы молчат под его сапогами. Тяжело опускается на стул у окна, подпирает локтем скошенный подоконник. Смотрит тяжело, устало смотрит, измотано. Ничего, Сереженька, теперь отдохнешь, походишь немножечко, помаешься напоследок и отдохнешь.

— Ну как ты, голубчик? — спрашивает она, от гостя тянет рыхлой землей и морозной ночью.

Он молчит, ищет слова, с трудом разлепляет губы.

— Холодно, — сипит, кашляет. — Холодном мне, баба Люба. Холодно.

— Ничего, милок. — А сама покрепче в пуховое одеяло кутается, прячет озябший нос. — Это тебе только кажется. Попривыкнешь и забудешь, как холодно, как голодно. Все забудется, Сереженька. Все пройдет.

Главное, верить, что правду им говоришь. Как на духу верить. Им же надо-то, малость самая, услышать, что закончится все это. Уже закончилось. Подождать только надо. Как сороковина придет, так и не холодно станет, не страшно. Самой ей не ведомо, что там дальше. И думать о том не думается. Что гадать, как придет срок, так и узнает. А пока, сиди себе, кутайся в теплое, встречай гостей, да слушай, как печалятся они по тому, что отболело в них, замерло да выстыло, как изба без печи.

— Ты сама-то как? — спрашивает Сереженька и глядит, и ждет ответа.

Холод пробирается к распухшим ногам. Больно так, что вдохнуть невозможно, но она улыбается. Надо же, спросил, голубчик. Не зря его под полом прятала от отца с ремнем.

— Хворая совсем стала, — меленькие, как крупинки, слезы сами начинают течь из глаз, не были бы солеными, застыли бы на ледяных щеках. — Устала. Сидеть устала, лежать устала, спать устала, не спать устала. Болеть устала. Кабы не соседи, так с голоду бы и померла. Ноги, знаешь как болят? Не встать. Будто кто грызет их. Глаза закрою, а они гудят, выворачиваются. Каждая косточка ноет. Глаза открою, а они пухнут. Лопнут однажды. Почернеют. Так и помру.

Сереженька отрывается от подоконника, распрямляет плечи. Тянется к ней рукой. Синие выцветшие узоры, серые переломанные пальцы.

— Так пойдем, — говорит он. — Баба Люба, пойдем вместе. Вдвоем не страшно будет. Ты старая, святая небось, за меня словечко замолвишь, если спросят. Пойдешь?

Мягонькие детские его волосочки прилипли к влажному лбу. Где-то далеко, в чужой земле, лежит он сейчас, холодный, твердый, отмучившийся. А здесь стоит, как живой. Только за окошком почти рассвело. Еще чуть, и вспыхнет в соседних домах свет — утренний, резкий, пробуждающий, зашумят машины, заголосит, закрутится и начнется по новой еще один день. Еще чуть, и растворится Сереженька в этом свете, в шуме этом, в голосах живых и громких. А она останется.

— Не могу я, голубчик, не проси даже, — отвечает, подтягивая к себе одеяло, пух в нем давно сбился, скомкался, набух от влаги. — Жду я. Володю своего жду.

Сереженька смотрит испуганно, но руку опускает. Полутьма комнаты обступает его, и он в ней серебрится, наполненный новым, пугающим светом.

— Ты иди, милок, дни-то в пересчет у тебя. Не трать их на бабку старую.

Он пятится, задевает стул, но тот остается неподвижным. Топчется у окна, а половицы молчат. Моргает часто, слезы в глазах стынут, а она его почти и не видит уже. Крестит размашисто место, где сидел, молится тихонечко, провожает гостя, как принято, добрым словом да памятью. Хороший был мальчик, как Володенька. Все они хорошими были. А потом раскидало их, замучило. Кого судить? Уж не их.

…И пока она плачет, утирая слезы замусоленным краем тяжелого одеяла, по другую сторону запыленного окна собирается местный люд.

— Баба Люба, — кричит Тамарка из пятого дома. — Живая там? Не померла?

— Не померла!.. — отвечает она.

— Мы тебе хлеба принесли и каши горячей, будешь? — голосит Игнат Петрович с соседней улицы.

— Потом, — отмахивается она, нет пока в ней силы встать, дотянутся до окна, распахнуть его, забрать, что с уличной стороны ей оставили.

— Поела бы ты, Люба, пока горячее, — просит ее Светлана Фоминична, товарка по двору. — Помянуть надо Сереженьку Климова. Телеграмму прислали, девять дней, как умер он. Так и не вернулся домой, голубчик.

Вернулся, думает она, поднимаясь с кровати. И Сереженька Климов вернулся, и Ваня Коляда, и Лизонька Усманова. Все слетаются к старой бабе Любе, куда бы жизнь ни забросила, а на девятый день постучат на крыльце, помнутся на пороге и заходят.