Никита Немцев - Русский бунт

Объяснять, как отсюда пройти до адских низин, надеюсь, нет нужды.

Дна не существует, мой дорогой. Можно есть чипсы и предаваться излишествам жизни до самой бесконечности (вдумайся, ведь все грехи — лишь злоупотребление жизненными потребностями: чревоугодие, блуд, уныние и проч.; убийство, впрочем, заслуживает отдельного письма). Но главное отчаянье в том, что и вершины нет (карабкаться можно вечность, но не докарабкаешься ни до чего, кроме неудовлетворённости). Не в этом ли рассуждении заключена мука святого Антония?

Но я вновь плету лукавство, Селечка, душа моя! Один случай со мною всё же был. Не смешной, не интересный, а так — безделица.

На день рождения (я, конечно, ждала твоего звонка, но осердиться себе не позволила; ты и без того много зла от меня потерпел) Борис мне подарил три бусины из браслета, который его прадед, отставной полковник, привёз из Индии (звучит невероятно, понимаю). Борис объявил, что в бусинах этих первобытный хао́с заточён — и ежели человеку захочется с какой-нибудь стати перемен, ему довольно положить эти бусины в карман. Я положила их в пудреницу — мне показалось, так безопасней.

Измаяв третьишный день вышеописанным образом, давеча я захотела перемен. Вместо юбки (ведь непременная нужда именно в карманах) пришлось надеть вульгарные джинсы бывшей нанимательницы моего угла, влезть в которые составляло целое приключение, — но я уже решилась пропасть и погибнуть, в чём и состоит прелесть жизни.

Напоследок вздохнув, я положила бусины в карман и легла на кушетку. Весна не гнушается Петербургом — утренние лучи робко ползли по стене и норовили ужалить. Для чистого опыта, стоило бы, конечно, оставаться дома и ждать перемен там, — но то был понедельник, и я отправилась на работу.

Солнце елозило по окнам, прыгало по крышам и окуналось в канал. С карнизов весело валились снаряды снега, лёд с заразительной весёлостью трескался. Небо стояло ясное, — а прохожие имели вид тех, кто знает, куда идёт. Я встала в задумчивости: захотелось пойти до Присутствия какой-нибудь мудрёной дорогой (ты бы видел, какая погода!), — но я упрямо двинулась к Вознесенскому проспекту, как и всегда.

Разумеется, в присутственный час я уже вовсю бездельничала и слонялась. Сама того не заметя, на метро я добралась до Финляндского вокзала и уехала в Выборг (и каждый почти шаг — думала о бусах). В электричке склонила голову к пыльному стеклу и слушала гармониста.

Ты, чай, не бывал в Выборге? Ощущение этого места тяжело и не вовсе выразимо: весь этот городок одной ногой пребывает как бы в могиле. Слабые, тухлые проблески прошлого ещё мелькают там и сям, но они до исхудалости призрачны. Выложенная камнем дорога, мезальянсное соседство домов привычно-советских с западными образцами — хитро заострёнными, с задумчивыми глазами и изящными талиями, отполированными в своём прагматизме, — всё это хотят разлучить: денег на ремонт бюджет не выделяет, а на снос — нимало не гнушается. Но если вдуматься — что такое Петербург, как не тоска по Западу? Западу, который нам так и остался невдогад? Об этом я думала, ходя невозможными улочками. В за́мке же я поднялась на пузатую башню, откуда видно всё, всё! Но на обзорной площадке я села вдруг на корточки и расплакалась.

Мне стало ясно что-то, я не знаю, что, — но стало. Весь Петербург (почему-то из Выборга было виднее, именно с этой башни) представился мне переплетеньем зелёных вен, по которым бежит история — и всё медленней, медленней…

Прибыв обратно на вокзал (успело заметно стемнеть), я направилась в Фонтанный дом, к Ахматовой. Ты знаешь, поэзию я не признаю, — но именно тогда я ощутила жгучий стыд за то, что не бывала в гостях у Анны Андреевны. Коммунальные зелёные стены, конских размеров проходные двери — всё это было даже по́шло. Удивительно казалось, что в таком роскошном доме столь убогое убранство (вплоть до печи-буржуйки, представь себе!). Но в этом советском безобразии я обнаружила один светлый закуток: кабинет Льва Николаевича Гумилёва. Он — то ли школьник, то ли студент — переехал тогда к матери, но комнаты для него не нашлось. Чтобы не прерывать своих занятий, он соорудил себе уютный кабинетик прямо в коридоре: крохотный столик, лампа с глупым ободком, антресоли и полки, заваленные книгами. Спал и рос учёный прямо на чемодане.

Наулыбавшись на этот чемодан, я вышла и двинулась берегом Фонтанки. Перебирала бусины в кармане и всё медитировала на одну тему.

Прошлое — прямо под ногами, валяется, никому не нужное. Здесь бились над вечными вопросами писатели, здесь страдали и отыскивали красоту поэты, здесь возили трупы на саночках в блокаду, здесь проезжали царские кареты. Прошлое прискорбно въелось в каждый кирпич, — но где же оно? Я не могу достать его рукой: оно не принадлежит мне, я только соринка в табакерке Петербурга. И современность глядит из каждого угла, из каждого перекрёстка, из реплик прохожих: рэп, гаджеты, постмодернизм, ИГИЛ.

Знаешь, в каком времени я предпочла бы жить? До отмены крепостного права. Тогда всё было честно и прочерчено: раб — так раб, барин — так барин, без ложного обмана и видимостей. Тогда Империя не надорвалась, ей не продуло спину… А литература какая была! Ты представь: читаешь «Бесов», в журнале, с ятями, с ерами — и можешь потом прийти, Фёдору Михайловичу спасибо сказать! Хотя это и после реформы, конечно…

И весь-то XIX век писатели протягивали разнесчастным крестьянам то вилы, то винтовки; те отворачивались, махали рукой, давайте по-старому, чего, мол, баламутить, а потом как возьмут — да первым делом их же на вилы и посадят. Это один русский писатель (не помню, какой) о русских читателях говорил: «Ты им объясняешь, объясняешь, — а они не понимают!»

Но это уже любомудрие, конечно. Увлеклась.

По дороге подвернулась пышечная номер 42. Вошед, я развеяла эти мысли стаканом слащёного серого кофе, которое здесь наливают прямо из ведра. Я смотрела в душное окно (топили шибко) — машины ездили и ездили, размазывая гуашь слякоти, — и выложила на стол бусины, исполненные, якобы, хао́са. Ноготком я перемещала их по столу: вид у этих деревяшек был самый бестолковый. Я положила их обратно в карман, допила стакан, вышла в улицу — и загулялась в какой-то тупиковый двор.

Клочья недотаявшего снега волгло развалились на асфальте. Стены хворали желтухой, окна первых этажей в ужасе ощерились решётками: окна горели, но не приглашали. Впереди к дому была приторочена нелепая штучка навроде сарая. Стены высокие, тюремные — они наваливались и теснили; если задрать голову и долго смотреть на фиолетовое небо (при всех недостатках, в Петербурге, по крайней мере, есть небо), можно было упасть в обморок. В углу лежала груда грызлых кирпичей — среди окурков на них разместились в обнимку порожняя бутылка водки и ещё одна, из пластика, с обугленной дырочкой (к чему портить бутылку?). Подъезд — единственный, с деревянной дверью неплотно пригнанных досок, как на саночках: и объявление с осьминожьими оторвышами телефонного номера: