Никита Немцев - Русский бунт

В прошлую пятницу (то есть, за день до того, как устроить днерожденческий кутёж в кругу друзей) — Лида закатила небольшую вечеринку на работе. Всё равно торт тащить надо (ведь скидываются же они на дни рождения), так чтобы не обидно было (раз такой торч пошёл) — она позвала коллег хоть бы и куда-нибудь. Хоть-бы-и-куда-нибудем оказался клуб на «Китай-городе», где рюмка наливки стоит девяносто девять рублей, к Лиде там ещё какой-то мужик клеился, она ему в лицо плюнула, а потом в грудь пнула — через весь зал полетел, — но дело не в этом, а в том, что к ним приблудилась тогда Таисия Евгеньевна (она лет на десять постарше остальных девочек) и была ну вообще невпопад. Совершенно без повода, в каком-то инфернальном настроении, Лида вцепилась начальству в волосы, страшно её опрокинула, разбила очки, а потом допила рюмку и уехала на такси.

— Бля. — Лида посмотрела на дверь Таисии Евгеньевны (стекло, жалюзи — детектив, ё-моё), посмотрела на Ксюшу (подсмеивающуюся) — и пошла.

Тук-тук-тук. А думала, уже не угорает по хардкору, ушла эпоха. То-то башка в субботу так трещала. Отстой! Жить своей жизнью… Фыр-фыр. Жить своей жизнью… Да вы, Лида Сергевна, утопист…

— Войдите, — раздалось из-за двери.

Лида и вошла. Таисия Евгеньевна сидела в жарком и неудобном кресле: она была круглая и смешная (волосы — курчавым клубком), глаза доброго карего цвета, а над губой — мелкие чёрные усики (Таисия Евгеньевна независимо не замечала их).

— А. Привет, Лид… Садись. — Таисия Евгеньевна отложила папку, сложила руки замочком и приготовилась слушать.

А Шелобей, красавец, подлил эфиру в эту канитель. Хотя почему подлил? Эфир нюхать надо. Как Метадон Кихот учил, на «Радуге». А так поступать — эгоизм, вообще-то. Будто он не знает, что я не хочу его терять. Это же очевидно! Ты вот говорил, что в письме про уход типа было, да? Какой-то намёк гаденький, а? Свинтить в самый важный момент хочет?

— Ты, наверное, хотела извиниться? — подсказала всё молчавшей Лиде Таисия Евгеньевна и поправила очки. — Ты, Лид, не переживай, я же всё понимаю, у самой будто дней рождения не было… Только и ты меня пойми: всё-таки, когда в твоём подчинении…

Да не любит она никакого Шелобея. Потусить, да, — а любовь это же другое. Фыр-фыр! Да кого она обманывает? Себя же! И мучит, мучит, мучит… А какие у него глаза ужасные тогда были! Кошмарно сухие глаза!

Как-то разом и незаметно Лида вся расплакалась: сначала как бы подпрыгнуло что-то под грудью, как-то она выдохнула со всхлипом, в глазах грусть блеснула — и вот, Лида уже шумно рыдала, зарывшись в ладони и скуля, — содрогаясь. Это было так невозможно, что Таисии Евгеньевне пришлось вскочить с кресла и броситься её утешать.

— Ну что ты, Лидочка, ну что ты? Очки это же ничего. Очки — это же совсем стекляшка!

Скоро Лида уже стояла за дверью, утирая сузившиеся глазки данным ей платочком и весело шмыгая носиком.

— Даже так? — сказала Ксюша, отрываясь от чернильной оранжереи.

Лида подошла к её столу. Она задумчиво скребла по столешнице:

— Я даже не сказала «извините».

Ксюша недоверчиво покосилась на Лиду и покивала. А потом сказала:

— Я дам тебе денег на Италию.

На кофе с молоком удобно греть руки: я смотрю в окно — от взгляда убегает, то поскальзываясь, то нелепо вскакивая, Брянская улица (мы сидим с Лидой в «Старбаксе» на первом этаже «Европейского»). Совсем рядышком — могучий Кутузовский проспект, а здесь — тихие осовелые дворики. Что-то в них пенсионерское. А летом там пуха тополиного!..

— Теперь ты понимаешь? — говорит мне Лида (утка на нервах).

— Нет. — Я улыбаюсь Брянской улице за окном.

— Я тварь, — сказала Лида.

Пришлось отвернуться от улицы к Лиде:

— Тварь?

— Да. Самая последняя тварь.

— Это почему?

— Ну как? Извиняюсь за одно, рыдаю из-за другого, а люблю вообще кого-нибудь третьего. — Её губы сложились грустной буквой, какой нет в русском языке (да и французском). Она яростно хлебнула кофе.

— Кого-нибудь третьего? Разве не Шелобея? — (Я-то думал, что я в курсе событий.)

— Да это я так сказала. — Лида ноготком карябала картонный стакан.

Я остро ощущал исчерпанность разговора (не знаю, зачем вообще приехал; позвонила — и приехал) и уставился в кофе. Лида взяла со стола телефон: я иногда поглядывал на неё, но не пристально, мимо. Она раздражённо печатала. И — расхохоталась вдруг.

— Что такое? — спросил я.

— Да Шелобей пишет. Скидывает из Ницше, мол, женщина — вторая ошибка Бога, а потом спрашивает: «Как ты?». Я ему пишу: «Всё хорошо». А автозамена выдаёт: «Всё плохо».

Мы вышли на улицу: Лида стрельнула у кого-то сигаретку, и мы стояли, подрагивая от ветра. Я что-то говорил, — но это не важно.

— Меня Эд ещё вчера подколол как падла, — перебила меня Лида. — Он говорит: «Да вас баб постоянно мотыляет — то групповуху хочу, то в монастырь уйду». А я ж только вторую часть расслышала, и говорю: «Ну не, я в монастырь не хочу». Так он меня потом весь вечер стебал! Отвратительно.

На прощание я пожал ей руку (сдержанно) — и пешком отправился в сторону Нового Арбата, к Шелобею. Раз в месяц я нёс ему самопальную аджику (коллега на работе делает) — теперь Шелобей её особенно просил: без аджики, говорит, Ницше не канает.

Как отвратительно существование, мой дорогой! Самое же в нём отвратительное, что оно бывает также и прекрасно. Когда бы оно было только отвратительно — было бы многим легче…

Я чай, уже писала тебе, что Борис выхлопотал для меня местечко в Присутствии, — там и пребываю. Служу отлично благородно, подшиваю дела. На происшествия меня по-прежнему не берут, отсиживаюсь в конторе, но оно и к лучшему — по рассказам Бориса, там только мрачный разгул душ и более ничего. Компания у меня самая подобающая, хотя и диковаты. Матушка из Мурманска под Новый год мне икру послала в зверских количествах, так я её товарищам раздарила, они меня на руках за то носили (даже буквально). Но о работе скучно — ты прости, прости.

Да только и не знаю я, о чём писать ещё (как давно я к тебе не писала!). Не тешу себя надеждами, что в Москве бестягостней, но Петербург печален мне (в особенности, по весне). Чувствую себя невыносимо.

Развлекаюсь борьбой с искушениями — провожу опыты. Третьего дня впервые за много лет ела чипсы. И что бы ты думал? С них начался вопиющий разврат! Вместо того чтобы дальше читать «Бесов» (самоубийство Кириллова), я ленилась в постеле, поедала запасы соседкиного холодильника, смотрела глупые видео, зевала, вспоминала, как мы с тобой по Канонерскому острову гуляли, мечтала, — а кончила тем, что напилась на Площади Искусств самым невозможным образом, с людьми решительно мне противными.

Искушение страшная вещь: с самого начала любой шаг с праведной тропинки, даже мысль о шаге, — уже поражение. Но ты делаешь этот лёгкий шаг в сторону, посмотреть, затянет ли, а оно тянет — тянет как кисель, как облепиха: и ты с усилием перебарываешь муку, отворачиваешься от бездны, и уже отвернулась, но тут, подобно Орфею, оборачиваешься — и видишь: искушение раздосадовано берёт шляпу, вздыхает и уходит, — а тебе уже и жаль, что уходит, и ты делаешь роковой этот шаг и сама — сама! — обнимаешь это искушение и благодарно плачешь на его плече.