Никита Немцев - Русский бунт

Ответ прилетел шустро и строго:

Графинин, ну ты и бестолочь! Комус — это греческий бог праздника и веселья (в латинском варианте произношения; древние греки — говорили Комос: попробуй повторять по-английски — Moscow). Между прочим, Комус был сын Диониса (вино папаше подливал). А вообще — я не понимаю, ты гуглом пользоваться умеешь? Почему я должен делать это за тебя?

Умирающие напевы и формы… Хор, чтобы утешить пустоту и бессилье… Хор стеклянных ночных мелодий… В самом деле, нервы скоро сдадут.

Я отвёл глаза от страницы (на работе выдался роздых) — по столу жужжал и полз к обрыву телефон: на экранчике горело — «Шелобей».

— Аллё! — раздалось в ухо бойко (голос мне незнакомый).

— Кто это?

— Толя Дёрнов у аппарата. Шелобей просил передать тебе приглашение на «4 Позиции Бруно», сегодня, билеты куплены, встреча на «Новокузнецкой», в семь часов.

— Погоди-погоди. Сегодня?

Трубка отплевалась торопливыми гудками.

«4 Позиции»? В Москве? Как я мог такое прозевать? Головы, причёски, разговоры — плыли мимо меня. Я был далеко не здесь…

«Новокузнецкая», семь вечера, каравай вестибюля метро. Я стоял у задубелых скамеек, высматривая Шелобея. Разглядел, наконец. Стоит, ссутулившись: курит у мусорки, как у большой пепельницы. А рядом —пацан.

Шелобею он вправду был по плечо, и в точно такую же правду он был белобрыс. Но Шелобей не говорил, что у него такие вычурно длинные ноги (пальто было расстегнуто беззаботно: видно, как джинсы кончаются прямо под рёбрами), что у Толи нос какой-то вздорной птицы — тоже не говорил.

Дёрнов на длинных шагах подошёл и протянул мне руку (как-то конфиденциально). Шелобей почалился ему вслед (схуданул он изрядно: с щёк как бы точилом снимали лишнее, но хватанули и нужное).

— Куда идём? — спросил я. — Это близко?

— Прогуляемся, — ответил Дёрнов.

— А почему «Новокузнецкая»?

— Дела.

Пока мы шли, Толя излагал свои дела: как в «Циолковском» (офигенный чердак!) он не нашёл нужной книжки и донимал продавца: долго говорили за анархию (флаг висит) и за Лимонова (портрет у кассы) — всерьёз это у вас, не всерьёз?

Разговор шёл вдоль трамвайных рельсов, мимо поджавшихся домов, жёлтой полоски супермаркета — к Балчугу. На мосту нас нагнал трамвай (дохнуло Петербургом) и, ребячливо позвякивая, поскользил себе дальше меж двух сугробов. Снега выпало столько, что не хватало рук убирать: он был нежный, скрипучий и под ногами блестел: и всё продолжал — продолжал валиться. Мы жмурились от его искристого звёздного света: будь на улице день — мы бы, верно, ослепли.

— Слушай, а что за «Позици Бруно» -то? А то я не в курсах, — сказал Толя, забегая вперёд и оглядываясь (пешеходная колея здесь резко сужалась).

— Макабарическая такая штука. Тексты ироничные, но как-то всерьёз ироничные. И саунд атмосферный… Да зачем про них вообще говорить? — их слушать надо. — Я бесстыдно повторял слова идущего за мной в след Шелобея. — А ты же с нами идёшь?

— Ага. Ну надо ж образовываться. А то я из современных ничего кроме рэпа не слыхал. Дыры у меня страшные! — Он почесал свой воробьиный нос. — А ты же, получается, парикмахер, так?

— Ну да.

— «Власть отвратительна, как руки брадобрея», а?

— Типа того. Любишь Мандельштама?

— Не. Только это «Власть отвратительна». А так я мало читал.

Мост вынудил меня наставить воротник (Питерпитерпитер). Толя Дёрнов говорил без умолку: а вот ещё, а слышал, а что если, ты никогда не замечал, что?.. Слева — Кремль, Василий Блаженный и Исторический музей сбились в кучу, как на открытку (слава Богу, Москва!). Справа — белый, ощетинившийся льдом выгиб реки — криво уносится вдаль, на бегу обнимая остров. На льду расселись чайки — каторжники на перекуре, а над ними надзиратель — Котельническая высотка: её серая шуба топорщится иголками.

Прошли тихий белый парк: с той стороны дороги нас оглядывала строгая голубая колокольня («Опять вы не приходите на службу?») — и поправляла воротничок.

— А тут направо, кажись, — сказал Дёрнов.

Мы перешли Яузу и вильнули ещё раз направо — в горку: мы обходили надзирателя сбоку. Промельком я глянул на Шелобея: он закуривал третью молчаливую сигарету.

Я спросил:

— А ты как поживаешь?

Шелобей ответил мне унывшим взглядом. Выдохнул дым раздражённо.

— Можешь не пытаться, — сказал Дёрнов.

— В смысле?

— Он обет молчания дал. Третий день уже ни бе, ни ме, ни Керенский.

— Правда? — спросил я Шелобея.

Он покивал с видом поповича (борода у него шла клоками).

— А зачем?

Он промолчал, улыбаясь хворо, — и жадно припал губами к сигарете.

— И давно он так? — спросил я у Дёрнова.

— Говорю — третий день. Раньше хоть записки писал, а теперь и это, видно, за грех стало. Упёртый, чёрт!

— И что писал?

— Ну, там, по делу всякое. Сделай то, еда там. Теперь всё жестами, жестами. Хотя вчера я ещё на холодильник залез и уронил что-то там — так он мне руки выкручивать стал! Я спросил, чё за нахрен? Он написал на клочке: «Мне нечего сказать». Ну я-то что — мне только повод дай. Три часа полемизировал: так заморочил, что ему дописать пришлось: «Не всё обязательно проговаривать». С тех пор ни гу-гу.

Кругом были необязательные для проговаривания жёлтые и голубые домики, опасавшиеся расти выше, чем на три этажа. Вместе с нами — они гурьбой топали в горку, иногда одноэтажась и сгибаясь пополам — отдышаться.

А если их не проговаривать — вдруг они пропадут?..

— «Музей русской иконы», — прочитал Дёрнов вывеску.

— Нам идти-то куда?

— А не помню. Клуб «Плутон», что ли.

— Метро-то какое?

— Не помню. Да ща, сообразим.

Шелобей отвернулся к окнам. Мимо — монастырь, мимо — клуб, мимо — гирлянды, мимо — особняк. Я всё оглядывался на хмурого надзирателя: поплёвывая, он курил своё облако. Неужели — всё это пропадёт?..

Да и пускай пропадает! (Но почему-то всё никак не пропадёт…)

— Парикмахер, ты ж Достоевского читал? — сказал вдруг Дёрнов.

— Да, конечно.

— Я вот недавно Бабангиду изучал — вообще рэп наш — и подумал, короче, что Достоевского надо ставить с редактурой.

Мы повернули налево.

— Какой ещё редактурой?

— «Если жизни земной нету — то всё позволено». — Толя поймал облёдыш и теперь пинал его перед собой с видом мирового футболиста. — Но только нахер не сдалось.

Шелобей вдруг громко схватил в кулак что-то у своего виска и отшвырнул за спину.

— Ты чего? — наклонился я.

— А это он мысль ловит. — Дёрнув пустил облёдыш прямо на дорогу (он бесславно скончался под колёсами). — Ну, я прикинул: зимой в Москве мухам пастись негде. Других летающих тварей я не знаю. Следовательно, ловит он что-то нематериальное. А если он дал обет на слова — то мог дать обет и на мысли. — Дёрнов вдруг забежал перед Шелобеем и громко закричал ему. — Не вини свою мысль! Она гуляет, где хочет!