Никита Немцев - Русский бунт

С недоумением и испорченным вечером надо было что-то делать. Мы вяло отправились на «Сухаревскую» — в чебуречную «Дружба» (там железные стены — как будто морг).

— Да это Шелобей не глядя взял. Увидел, обрадовался — и даже смотреть не стал, — объяснял Толя всё (оказалось, что «Бруно» выступают в феврале).

Мы косились на Шелобея: он ел чебурек каким-то небывалым образом: скрутил его и вставил в пластмассовый стаканчик: благодаря этому, сок вытекал прямо…

— Глянь-ка, — сказал Толя.

В другом конце зала, под бубнящим телевизором-гробиком, за столом стоял мужчина за сорок и пил пиво. Он был в очках и джинсовой рубашке, вправленной в штаны. Будь у него борода и чуть больше лет на лице, я бы рад был узнать в нём деда, которого мне так не хватало на концерте, — но этот обходился усами а-ля восьмидесятые (да и без пузика).

— Спорнём? — сказал Толя. — Спорнём, его зовут Андрей, он инженер и работает в трамвайном депо?

— Ну давай, — согласился я. — На что?

— На чебурек.

Я подошёл к тому мужику… И от него пошёл сразу на кассу.

— Хя-хя-хя! — Толя на ушах готов был плясать. — Вот что значит — глаз.

Шелобей хмылился и утирал рот салфеткой.

Но Дёрнову было всё мало: не замечая подоспевший чебурек, он продолжал куражиться:

— А хочешь — ещё штуку покажу? — сказал он и полез в карман, но скоро наморщил лоб. — Только мне пятак нужен.

— Кажется, в «Плутоне» пятаки у тебя были, — усмехнулся я.

— Ну посеял, бывает. Ты чего такой капиталист? Я ж верну.

Не дать ему пятак было невозможно.

— Смотри. — Он положил монетку на розовый полумесяц большого пальца — двуглавым орлом кверху. — Орёл — есть Бог, решка — нету Бога.

Палец щёлкнул — монетка звенькнула и полетела — с глухим хлопком она упала Толе в руку — ещё с одним Дёрнов набросил её поверх кулака (это был какой-то влажный звук), поглядел на зрителей самым бессовестным плутом (я видел — Шелобей напрягся) — и медленно, чертовски медленно, стал сдвигать ладонь, обнажая решку.

— Да пошла эта монетка на хуй!! — заорал Шелобей, вырвал у Дёрнова пятак (чуть руку не оторвал) и зашвырнул в инженера Андрея.

Застыла тишина. Только телевизор бормотал.

— Ты же Ницше читал, — проговорил я нечаянно.

Шелобей ничего не ответил, сходил в другой конец зала, нашарил на полу монетку, сделал ещё десять гулких шагов и протянул её мне.

В «Дружбе» мы надолго не задержались: стояли теперь у метро и ждали, пока Шелобей докурит. Дёрнов ножкой выписывал на снегу хипповский значок (пацифик). Вокруг — повырастали новогодние ёлки, на стенах — созрели гроздья гирлянд. Москва пудрилась — и вся пудра её сыпалась мимо лица (снег был — как будто пенопласта накрошили).

Мы молчали как партизаны: в той чебуречной обет дали все трое.

— А помните парня на гитаре? — сказал вдруг Шелобей.

— Ну да, — сказал я. — А что с ним?

— А я его узнал. Это Женя Горбунов, из «ГШ».

— Графинин, приходи, — такой звонок мне поступил от Стелькина

За окном помалкивала ночь. Третий час. Я собрался, вышел на свою Миллионную улицу (как дурак езжу до «Бибирево» по МЦК), воткнул в уши «Хуго-Уго» (холодно здесь) и пошёл. Две-три облезлые снежины кружили отрешённо и заунывно — они пытались кутаться и не могли.

Я был бы рад думать, что Стелькин зовёт меня, потому что я зарекомендовал себя как верный друг и смышлёный студент, — но знал: от моего дома до него — просто сорок минут ходьбы.

Живёт Стелькин по адресу с покойницким звучанием: Матросская Тишина 23с1. Улочка ещё та. Мёртвые трамвайные рельсы, по которым никто не ездит (хоть час тут простоишь), психиатрическая клиника имени Гиляровского (но не того, не того), следственный изолятор №1 (развалившаяся дебелая баба с диадемой из колючей проволоки), сиротливые пустыри, старые, несвежие сугробы.

Днём можно подумать, что Матросская Тишина — обыкновенная московская тихоня, но ночью… Тюрьма, завод, казармы, грубые неуютные жилища, магазин «Каждый день» — кажется, Москва всё это выблевала после трёхсотлетнего запоя.

Мне было незачем углубляться в Тишину. Дом Стелькина почти у Стромынки — розовый, съёженный, с видом на особняк 1808 года (дурдом).

Дверь квартиры, против обыкновения, была заперта. Пришлось звонить и ждать. Ворчание, скрип половиц — передо мной явился огромный драный халат, сшитый из разных лоскутов, совершенно не подходящих друг другу, но удивительно сочетающихся. Стелькин — отшельнически небрит и сизо-бледен. Бровь — встревоженно приплясывает.

— Чего встал? Проходи, давай. Надоел стоять.

Прошли в кухню (на стене горела эпилептичная гирлянда, из колонки тоскливо пел Фёдоров): сели за столик с кафельной плиткой (кажется, так модно было в нулевые).

— Пиво будешь? — спросил он хмуро.

Я кивнул — появилась бутылка. Открыл её лежавшей на столе зажигалкой — под крышкой прятался великолепный бланш: хмельной, горький и с обнадёживающей сладостью.

Стелькин вяло закурил двадцать восьмую (должно быть) сигарету и покрепче укутался в халат. Он долго любовался дымом, пробегавшим между пальцев (гирлянда красила его), а потом медленно посмотрел на меня:

— Графинин, ты можешь не растра́иваться, пожалуйста?

— С чего бы мне расстраиваться, Аркадий Макарович?

— Я не про то. Тебя просто три. — Он опять уставился на дым. Затянулся величаво и безнаде́жно. Опять посмотрел на меня. — Графинин, можешь опять растрои́ться?

— Что не так?

— Теперь тебя два.

Он заржал — смех запрыгал по кочкам. Мне ничего не оставалось, как тоже рассмеяться (но как-то растерянно).

Гирлянда бросила истерично мигать и остановилась на синем цвете. Я поймал взгляд Стелькина: его зрачки походили на два затмения.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Да что-что… — Он встал и заходил, подперев бок рукой без сигареты. — Марочку я скушал: сильная оказалась, стерва. — Он завис у окна и улыбнулся (как будто там пускали фейерверки). — Ну а поскольку жрать мне было не с кем… — он обернулся ко мне, — тебе я не стал предлагать, дабы не искушать плодом познания. — Он опять уставился в окно, что-то выглядывая. — Ну и поскольку жрать мне было не с кем — я сожрал с Иоганном.

Я поперхнулся.

Иоганн был голем — ручная работа Стелькина: ростом с настоящего человека, в шмотках Аркадия Макаровича — не из глины, правда, а из папье-маше, — но зато с подвижными суставами. Все обожали Иоганна, постоянно притаскивали его на кухню или сами приходили к нему в гости — чтобы не скучал (а всё равно он равно скучал).

— Ну и вот… — продолжал Стелькин. — Когда я ему энту самую марочку на язык егоный положил — Иоганн ожил, плюнул мне в рожу и ушёл. Дверь-то настежь, блин. Ну а поскольку вернуть его надо до того, как его задержит милиция, а одному идти мне ссыкотно, — я и позвонил тебе.