Никита Немцев - Русский бунт

— На Кузнецком ты был?

— Кажись, был.

— В Хамовниках?

— Угу. Чернильницу Толстого спёр.

Я следил за работой Дёрнова: грудь советской бабы наливалась робким золотом.

— На Арбате? — продолжил я.

— Естессно. Ко мне даже художник какой-то клеился. Жаль, грит, что я не голубой.

— В Кремле?

Он обернул свой белобрысый затылок и окинул меня взглядом со сморщенным носом.

— Я царей не люблю, — сказал он и плюнул на рукав.

Поехали в итоге на «Партизанскую» (надо же этого забияку чем-то удивить). Он говорил про группу Shortparis («использует образ гея-скина в гомофобской стране; круто же!») и какой-то митинг («надо чтоб прям расстреливали, а люди шли смирненькие; Ганди так страну освободил»). И хотя народу в вагоне не было (день) — Дёрнов ужасно наступал. Я отходил шаг — Дёрнов за мной; ещё один — он следом. Когда я наконец упёрся в стенку, Дёрнов подошёл совсем близко (запах нечищенных зубов) и с самым свойским видом сунул свою руку мне в карман (я настолько офигел, что так мы и ехали).

Растопырившись, на меня смотрела она — «Схема линий Московского метрополитена». В её неуклюжем самоварном стане было нечто трогательное, огорчающее воспоминаниями. Всё связано, всё что-то значит. На жёлтой ветке — живёт Шелобей, на синей — Стелькин, красная —ветка Лиды (хотя она везде успела пожить, кроме салатовой), на зелёной — я когда-то работал, на «Текстильщиках» мы с Шелобеем знатно зависали… Я стоял и разглядывал линии жизни на протянутой ладони Москвы.

— Ну я поняла. Это как у Микеланджело и Рафаэля, — раздался голос маленькой девочки, лет семи. Я обернулся на звук: на коленках она держала коробку черепашек-ниндзя.

Мама что-то ответила девочке, Дёрнов резко вздёрнул ушами, — как овчарка. Он вынул руку из моего кармана, поскорее достал откуда-то блокнот — и стал писать.

Писал серьёзно и чинно: качался вместе с вагоном, — а я ловил.

— На, — сказал он и протянул блокнот.

Я прочёл:

ПОРТРЕТ КАББАЛИСТА В ЮНОСТИ

Трагедия в двух актах.

Место действия: послевоенная Германия, кухня вдовы-еврейки, где она живёт с сыном

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Мам! А, мам?

МАМА (не отрываясь от вязанья) . Чего тебе?

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. А есть Бог или нету Бога?

МАМА. А ты полы помыл?

Молчат

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Мам! А, мам?

МАМА. Ну?

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. А есть любовь на свете?

МАМА. А посуду ты вымыл?

Молчат

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Ма-а-ам?

МАМА. Да?

МРАЧНЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. А мы кушать будем?

МАМА. А Бог есть?

Я протянул блокнот — Дёрнов хохотал не в себя.

— Ты, то есть, пьесы пишешь? — спросил я.

— Ну так. Временами. — Дёрнов стал важный как сервелат. — Я вообще считаю, что театр нужно запретить. — Он повис на двух поручнях и качался.

— В смысле — запретить?

— А человек сценами из-за театра начинает думать. Вот и запретить. — Он поглядел по сторонам и вздохнул. — Не надо доигрывать спектакль.

Станция «Партизанская», эскалатор, турникеты, наконец-то поверхность. Погода — манная каша. Мы перебежали дорогу, прошли мимо усталого домишки (Толя подпрыгнул и сорвал сосульку с карниза), шли какой-то бесхозной аллей. На горизонте вырастали пёстрые, жеманные, вырвиглазные башенки: дико красные, отпето зелёные, безобразно синие — всё это красил безудержный ребёнок. Вместе с башнями (их было двадцать штук) близился неуклюжий виадук: «Добро пожаловать на вернисаж», «Русский сувенир», «Народные промыслы России», «Мстёра, Палех, Жостово: гжель».

— Это чё такое? — Дёрнов отшвырнул размякшую сосульку.

— Измайловский кремль.

Пустынные торговые ряды под Средневековье: стена, как у фарфоровой чашки: прогнувшиеся под снегом тенты: матрёшки, меха, косоворотки, припорошённый ящик с курагой, бабулька — кажется, цыганка; тут можно проследовать на стены, где острог незаметно превращается в уездный город Эн: но ненадолго — уже обступают башни с киргизским оскалом (все в флюгера́х), вдали жеманная голландская мельница (красивая и бесполезная), ближе — кафе «Колобок», ещё ближе — хостел «Пётр I»; свадебное агентство, хоромы-ларец, арт-мастерская, музей водки, деревянная церковь в засмущавшихся кокошниках; розовый Ленин, голубой Горький — из пластика; озяблый, в красном, с секирой — стрелец: стоит у входа, чихает и сторожит чего-то (вероятно, снег).

Мы ходили по запустелому Кремлю (было бледно и морозно) — и разглядывали во всей безвкусице этот Древнерусский Лас-Вегас.

— А мне нравится, — сказал Дёрнов, — Говноград какой-то. О! Погнали в церковь?

Мы поднялись к её бревенчатым стенам. Я буднично перекрестился и снял шапку, Дёрнов — так вошёл.

— А мне и в шапке интересно! — пояснил он ни разу не шёпотом.

В носы вреза́лся ладан; горькое освещение, алтарь, иконостас (измученные деревянные лица), заящица, скрывшаяся за рядком свечей. Всё лишнее, докучное вдруг испарялось (достаточно одного взгляда Спасителя), ненужные мысли слетали к ногам, курвились, торжество вползало куда-то под грудь и больно схватывало, всё устремлялось ввысь — и врезалось в потолок: «Вход на второй этаж запрещён».

Ну и ладно. Так тоже хорошо.

Дёрнов ходил по храму, как по музею. Рассматривал что-то, спрашивал у меня, иногда хихикал (почти беззвучно). Одна из икон — ошуюю Сергия Радонежского — была странная: чувак в военном мундире, парике и с орденами (подпись: Фёдор Ушаков). Дёрнов посмотрел на неё — улыбнулся и узнал. Потом прочитал подпись — узнал ещё больше и улыбнулся опять. Он подошёл к иконе и поцеловал её — почти взасос.

Вышли в снег и увидели стрелочку — «Трапезная». Хорошо бы чаю.

— Ты чего к Ушакову-то полез? — спросил я, слегка улыбаясь.

— Ну так. Я в храм как зайду — радуюсь всегда: вот, хоть кого-нибудь поцелую! Хя-хя-хя! А так — Бог нормальный парень. Я б с Ним картохи-то накопал!..

— Картохи?

Мы спустились в трапезную (полуподвал): пирожков нет. Есть молдавский пирог, хачапури и кулебяка с капустой (для патриотов).

— У тебя деньги-то есть? — спросил я Дёрнова.

— Ты за кого меня держишь? Нет, конечно.

Я отсчитал мелочь. В отделе для карточек лежал и безбожный пятак из чебуречной «Дружба». Я его не трогал.

Жёлтые линялые стены, блестящие столы, натёртые воском, — все в крошках; табурет с виноватым видом, портрет сурового краснокирпичного храма. Было тихо и безлюдно — только в дальнем углу сидел мужичок с чаем и решал сканворд. Мы забились в кут к батарее.

Дёрнов сидел в пальто (кажется, он в нём же и спал): с поразительной ловкостью он одновременно пил чай, ел хачапури и говорил с набитым ртом:

— …Сам подумай: делаю я хорошее — попадаю за это в рай. Делаю я плохое — попадаю за это в ад. Это уже не религия никакая — это, Парикмахер, экономика получается.