Никита Немцев - Русский бунт

Я усмехнулся и рассказал средневековую притчу про монаха, собиравшего молитвенные слёзы в кувшин (зачли только пролитые мимо).

— Ну, что там в Средневековье было, я не знаю, — Дёрнов доел и вытер руки о джинсы, — а знаю, что хорошо выходит, когда я делаю хорошо просто так, не задумываясь. Вот, помню, у нас в Кемерово…

— Ты разве не из Красноярска?

Дёрнов удивлённо промолчал (как будто я сказал ужасный вздор).

— И это, блин, значит, что я не бывал в Кемерово? — сказал он оскорблённо. — Так вот, был один страшный подсирала там: он к училке в доверие втёрся и, как отчебучат ребята чего-нибудь — на доске манду нарисуем, парты вверх ногами перевернём, — нёс доносить, что твой Иуда.

— Уж прям и Иуда…

— Ты веруешь? — спросил Дёрнов вдруг.

— Да.

— То есть, типа Иисус для всех умер и воскрес и в тебе воскрес тоже?

— Да.

Толя Дёрнов улыбнулся:

— И неужели ты думаешь, что не ты Христа продал? Хя-хя-хя!

Он засмеялся так, что слюна струйкой потекла ему на рукав.

— Ну ты не переживай, — отсмеялся он. — Христа убить даже полезно.

— Полезно??

— Ну да. А то как же он воскреснет? — Он рассмеялся опять. — Да говорю — сценка эта у всех в башке разыгрывается, до сих пор, блин, живая. Ты — и Христос, и Иуда, и тридцать сребреников. Говорю: сценическое мышление.

— Скорее, мифологическое. Но ты, кажется, про подсиралу говорил.

— Ну так-то да. Задумали мы, короче, дело: школу грабануть.

— Чего??

— Ну да. Я и пятеро сорванцов, мои люди… — Дёрнов умолк, задумался и отстучал мотив песни «Здорово и вечно». Так же внезапно он вернулся к истории: — Напоили мы, значится, охранника — и всё вынесли. Подчистую! вилки, ножи, столы, стулья, часы, папоротники, фикусы, баскетбольные мячи, маты, документы, степлеры, кружки — тупо валили всю эту бодягу во двор. Всю ночь пыхтели, совсем заманались. Глянь, уже утро — бежим нахер, утираем носы. Видим — подсирала этот: заранее в школу спешит, училке той помочь стулья переворачивать. Смотрит нам в лица, узнаёт. Пацаны говорят мне: а ну, пригрозим, на всякий пожарный, а? А я им — не трожь, пускай живёт. И киваю ему глазами, подсирале-то этому. Ну вот он-то нас всех и сдал, гнида. Вернее, у одного там родители заметили, что под одеялом лежат две подушки, зимняя куртка и мамин парик, а не их сын…

Дёрнов залпом выпил холодный чай.

— И поэтому ты бежал в Москву? — Я навалился на стол.

— Не. Сначала я на Кавказ поехал, автостопом: в Тбилиси завис на всё лето — там хорошо… Но мне в Грузии жить вредно.

— Почему?

— Тепло слишком. Празднично. Мысли расслабляет.

Толя играл картонным стаканчиком. Мужичок в углу пошёл на кассу и заказал себе второй чай.

— Прости, — сказал я. — А на хрена?

— Школу-то?

— Ага.

— Ну как. Русский бунт. — Он поймал мой взгляд и ухмыльнулся. — Понимаешь?

— Вы обчистили школу, потому что это бессмысленно?

— Так точно, бессмысленно. На ровном, блин, месте!

— По угару?

— Не-а. Доказательства ради. Типа мы существуем. Потому что мы, хилые школьники, можем обчистить школу и свалить, а вы нам ничё не можете сделать. И главное — никто ж не пострадал!

— А твои напарники?

— Да они все в тундре сныкались. Ну, один сел. Но он сам захотел. «Пойду, — говорит, — на себя донесу, а про вас молчать буду». Решил в тюрьме бунтовать. Сильный парень, Лёха Степняк. Шесть лет ему дали.

— Ты же говорил — подсирала донёс?

— Сначала подсирала, а потом Лёха подоспел.

Я смотрел на Толю, пытаясь понять, выдумывает он или нет. Под моим взглядом он застенчиво-зубасто улыбался, то поднимая свои голубые глаза, то сверля ими стол — и всё играл стаканчиком.

— И ты считаешь: нужно бунтовать? — спросил я.

— А мы уже. Без бунта и человека нет. Во! — Он воздел кукиш к потолку и повертел, показывая. — На древе познания фиги росли, я тебе отвечаю. Мы же знаем, что умрём, а всё равно живём — значит, бунтуем. Все бунтуют. Все.

Я кивнул на мужичка с чаем:

— И этот бунтует?

— И этот.

— И Шелобей бунтует?

— И Шелобей, конечно! На коленях бунтует: против Лиды своей ненаглядной — и бросить хочет, и в рабстве остаться хочет, а что это рабство — никак не допетрит… Кстати, она правда такая сука?

Я промолчал. Бездумно отстучал мотив песни «Так далеко».

— А у меня какой бунт? — спросил я, прерывая стук.

— А я откуда знаю? Я второй раз тебя вижу. Какой-нибудь. Но я ж не о том — я, говорю, жизнь тогда только есть, когда есть бунт — движение, борьба за своё. Оно как вообще? Бог, любовь, карьера — человеку лишь бы в чё-нибудь упереться и свою свободу запродать. Зато ему делается понятно: вот я типа христианин, вот я типа любящий. Или — я оппозиционер!.. Ну. Это уж если совсем тупень. Да только говно это всё. Потому что свобода есть там, где нет завершённости.

— Ты хочешь сказать, что

надо брать вилы и на Кремль?

— Ну ты тупой, Парикмахер! Вилы и на Кремль — опять колечко революции: и опять та же неряха-история полотно шить будет и всё запорет. Шваль, что внизу, лезет в дворец и скидывает шваль наверху. Какой в этом кайф, я не понимаю? Я про Внутреннюю Сибирь тебе говорю.

— Внутренняя Сибирь?

— Ну да. Слыхал же песню «Вечная весна» Летова?

— Слыхал, — ответил я (в голове зазвучал невыносимый мотив).

— Ну и вот. Теперь представь: в голове у тебя сидит царёк. Указы подписывает, репрессии фигарит: ему всего делов, чтоб жопе сиделось, а в животе жратвы не переводилось, — и он реально думает, что делает как лучше. Ну так вот, а всякую левую мысль — он ссылает в Сибирь. Она… Ну… Скажем, она в волосах — там прохладней, как-никак. И вот сидят эти мысли-декабристы в лесах. Как бы в тюрьме, а как бы и на воле… Ты понимаешь?

— Кажется, да. — Я чуть заметно отодвинулся.

— Я, короче, говорю, что революция в головах должна быть. Смотреть на мир террористически, во всём противоречить себе: мыслить не государством, а Сибирью. Единственный способ этому научить — заставить человека думать неожиданно: зашизеть.

— И поэтому ты так любишь Летова?

— Парикмахер, да ты, блин, умнеешь прямо на глазах! Ну да — ты его включаешь, и он как бы рядом сидит. Или если запеть. А чё, давай споём?

Голос Дёрнова обрушивался в такую наглую тишину, у него настолько не было слуха, всё это было так жалко и неуклюже, — что мне ничего не оставалось, кроме как подпеть:

Мы допели и рассмеялись, Дёрнов похлопал по столу — пам-пам. Мужичок с чаем даже похлопал и сказал: