Никита Немцев - Русский бунт

— А «КиШа» можете?

— Не, мужик, извиняй, — ответил Дёрнов и обернулся к столу.

Пришла Кассирша-Руки-В-Боки и поворчала: что ж такое, такое место, такая тишина, а вы, такие интеллигентные молодые люди, такие песни гадкие поёте. Я поизвинялся, и она ушла. Дёрнов опять рассмеялся.

Тут сверху мерно и протяжно зазвонили колокола. Мы молча уставились в потолок и слушали их, пока те не перестали.

— Хороший ты парень, Парикмахер, — проговорил Толя. — Я б с тобой картошки вёдер сто накопал. А с Шелобеем… — Он стал считать по пальцам, дурашливо приоткрыв рот. — А с Шелобеем — семь. Хя-хя-хя! — Он в смехе навалился на стол и дружелюбно засмотрел мне прямо в глаза. И тут же необычайно резко прибавил: — А всё-таки гнида ты, Парикмахер.

Во мне всё упало. Лоб похолодел.

— Почему? — спросил я, чуть не дрожа.

— Привык потому что — все тебе исповедуются, а сам мышкой сидишь. Комфорт, батенька! А ты мне самую суть свою скажи. В чём твой бунт?

Я сидел под его издевательским взглядом: хотелось спрятаться в варежку. Но вообще — думал я не очень долго.

— Быть никем, — я проговорил.

— Никем? Уважаю. Хороший бунт. Форма — сама по себе насилие, а быть никаким — это… Да… — Он покатал картонный стаканчик, достал ручку, старательно нарисовал на нём жирную свастику и заулыбался. — А чай-то допитый. Погнали, что ли?

Мы встали из-за столика и собрали мусор.

— Интересные вы молодые люди… А то обычно всё про баб, да про баб… — проговорил мужичок и вписал очередное слово в сканворд.

Вышли на ступеньки, уже свечерело: зажглись робкие фонари, небывшие гости так и не появились, стрелец закурил с тоски. Измайловский Кремль окружал нас и окружал: это место бунтовало против вкуса и логики.

— Слушай, — сказал я Дёрнову, пока мы шли. — А ты ж говорил, что все бунтуют, а потом раз — и как будто не все.

— Эффекты, сам понимаешь. — Он поскользнулся — я поймал его за шкирку. — Ну, можно сказать, что бунтуют все, просто не все об этом знают.

— Какая-то демагогия выходит.

— Ну так-то да. А вообще, все споры одинаковые. Идеи, аргументы, озарения, отчаяния, озарения, — а потом все соглашаются: «ну хер знает»…

— Это-то и тоскливо.

— Ничего ты, Парикмахер, не понял. Это самое классное.

В метро расстались. Дёрнов — в Перово, я — до своей печальной станции. Когда я оказался на поверхности, был уже совсем глухой вечер, кружил медитативный снег. Я вдруг почувствовал себя собой.

Я решил молчать. Вот так, просто, без всяких-яких — отправиться в Москву и молчать.

Моя Москва начиналась с улицы Миллионная: привычным движением — мимо трамваев, мёрзлыми улицами, под тихим волшебным снегом (день был вымыт и бел). В голове носились мысли-бездельницы, планы, глупые воспоминания, — я согнал их, усерднее вглядываясь по сторонам. Тогда заворочались беспокойные клочья стихов: тоска по родине — давно разоблачённая морока, родной страны вдыхая воздух, стыдясь, я чувствовал — украл зимний день в сквозном проёме незадёрнутых гардин — Москва: роскошно буддийское лето, заснул, проснулся, сон от сна — и жил во сне, и в тот же сон, но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна, остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон…

Всё было как всегда: я почти уже дошёл до «Бульвара Рокоссовского»: впереди шла женщина с розовой девочкой за руку:

— Мам, а мне кажется или мы правда живём в метро?

Остановился. Клочья стихов вывалились в снег. Я повернул шаги.

Лучше пешком — пешком гораздо интереснее! Тут мимо прудика, там через Яузу, — ба! уже Стромынка: забрать к набережной Бауманскими переулками (студенты идут за шаурмой, корчась от снега) — к набережной, к набережной — знаменитые Яузские водопады (эта чёрная пиявка никогда не перемерзает). На стене три граффити в ряд — свастика, анархия и пацифик (кажется, Дёрнов проходил). За жэдэ мостом — музей Рублёва. Надо будет пересмотреть Тарковского.

Мысль всё не может заткнуться. Кругом — гололёд, машины, заборы и как-то безлюдно. Я (забыв о молчании) повторяю вслух:

— Москва, Москва, Москва.

Получается Комус. Пробую повторять дальше:

— Комус, Комус, Комус.

Москва — Комус — Из Комы — Искомый — Искомый — Кумыс, Кумыс, Кумыс.

— Да они продуманные шняги! — Я зашёл в «Еврокафе» у «Курской» съесть шаурмы и наткнулся на трёх мужиков за тридцать с пустой бутылкой водки на столе. — Давай, мля, брильянты, в кино, мля, води. Думают, жилу всю высосут! Думают, мы лохи! — Стук кулака об стол.

— Но мы-то не такие, — сказал его приспешник.

— Да! Мы не такие!

А шаурма была вкусная.

Мимо Курского: этот проводник в железнодорожные дали неказист, стеклян и уродлив (и всякий-то раз хочется уехать в Петушки, — но ведь никогда не уезжаешь). У зимнего Садового зачуханный вид: машины утоптали его насмерть — оно не в состоянии даже всхлипнуть. Чистые пруды манят катком, красными носами и весёлым паром изо рта. Меньшикова башня тоже прокатилась и больно навернулась — чешет незадачливую шишку на голове. Тайный любовник Мясницкой — Кривоколенный — оскорблённо разворачивается и уходит, но у десятого дома — последний раз оглядывается на Мясницкую: он не выдерживает её безбожной красоты и убегает — в слезах и содроганиях — в объятия Армянского — по лихой дорожке гомосексуализма.

А люди ходят, дышат, покупают продукты, поскальзываются на пути в кинотеатры, отряхивают зады, пьют чай, догоняют молоко, сморкаются в носы — ездят на работу, гуляют, ищут правду, любят друг друга, ненавидят друг друга, растят детей, ревут, учатся велосипеду, вырастают — совсем не маленькие, переходят на красный, болтают с пивными мужиками, трут памятникам носы и топочут ногами, кошек шугают, давят дождевых червей, собирают гербарии, прячутся от стужи по подъездам, курят первые сигареты, пьют дурное вино, куда-то поступают, чему-то учатся, на что-то защищаются, снимают квартиры, выходят замуж, женятся, хоронят родителей, начинают любить творог, забывают друзей, ссорятся, мирятся, копят на ипотеку, на пенсию, спускают всё на наркоту, ходят на выборы, митинги, концерты, в «Макдональдс», в туалеты ходят, в магазины ходят, на Садовое.

Лубянка. Кузнецкий мост. Тверской бульвар. Покровка. Знаменка. Марьина Роща. Воробьёвы горы. Лермонтовский проспект. Парк Горького. Пятницкая. Кутузовский проспект. Проспект Сахарова. Мира. Последний Переулок. Каретный ряд. Сивцев Вражек. Улица Жу́жа. Большая Никитская. Крылатские Холмы. Остоженка. Подольских Курсантов. Александра и Зои Космодемьянских. Звёздный бульвар. Бабьегородский переулок. Пятая Кабельная. Верхние Поля. Варшавское шоссе. Сиреневый бульвар. Улица Покрышкина. Первая улица Восьмого Марта. Четвёртая улица Восьмого Марта. Лихоборские Бугры. Самаркандский бульвар. Туркменский проезд. Ереванская. Суздальская. Токмаков переулок. Полянка. Улица Радио. Бобров переулок. Грохольский. Большая Пироговская. Проезд Шмидта. Полуярославская набережная. Проезд Соломенной Сторожки. Весёлая улица. Александра Солженицына. Станиславского. Рублёвское шоссе. Пушкинская набережная. Достоевского. Гоголевский бульвар. Проезд Карамзина. Мытная. Якорная. Лавочкина. Изумрудная. Тихая улица. Шелапу…