Никита Немцев - Русский бунт

— А что мешает?

— Да они летом все. Вообще — я на Вудсток всегда мечтал попасть. Ясен пень, что сейчас он говно. Да и всё равно уже не успею… — Он стряхнул снег с воротника.

Окна горели неприветливой чернотой: только предатели желтели огнисто. Мы шли молча и созерцали, проникая в объём этой ночи, — досозерцались. С пятого, кажется, этажа какая-то женщина с шумом и яростью выбрасывала шмотки своего суженого: футболки и трусы летели на волю, — но тут же, бескрылые, оседали на ветках. Потом в снег грузно рухнул чемодан — поднялась белая пыль.

Мы переглянулись и пожали плечами. Дальше потопали.

Справа — дом с двумя смешными колпаками (русская готика), слева конструктивистские многогранники. Ещё чуть-чуть, и мы подошли к Сокольникам и перешли трамвайные пути (живые: а всё равно — ночь).

— И где ваша синагога? — спросил я.

— Хочу напомнить твоим невнимательным юношеским ушам, что я не иудей, а чистокровный православный русский человек.

— Да я не об этом. Куда идти-то?

— Туда.

— В лес?

Мы стояли у остановки. На её стеклянном боку не было карты.

— Ну. Вроде бы, — мямлил Стелькин. — Дай, по смотрофону гляну… — Рука стала искать карман. — Блин! А я не взял. У тебя есть?

— Только плеер.

Бросили взгляд на издевательски прозрачное стекло остановки… Бросили взгляд на тёмный зев леса…

— …Христианство — религия апостолов, посредников, а они всегда всё переврут и изнахратят. — Стелькин отвёл ветку в сторону, а та мне зарядила по лбу (шли сугробами). — А что такое Христос-то настоящий? Вот ты посмотри на икону «Христос Пантократор» в Синайском монастыре. Правый глаз — божественный, левый глаз — дьявольской, а третий глаз…

— Ну, это как-то не по-православному, Аркадий Макарович… И вообще, вас послушаешь, так и писать греха не стоит. Всё равно переврут.

— А ты и не пиши. Я вот два года как ни строчки.

Вышли на асфальт. Фонари бежали в кривую перспективу безоглядно.

— Вы сами-то верите в третий глаз этот?

— Свят, свят, свят. Нет, конечно. — С сигаретой в губах, Стелькин шёл, пряча руки по карманам. — Но скуку приходится чем-то разгонять, вот и выходит — игра, дурачество, театр. Как у Феллини.

— Невесёлая какая-то игра…

— А я что говорю?

Пусто, глухо и темно. Стелькин хоть кислотные красоты наблюдает, а я вижу только — пусто, глухо и темно. А если всмотреться?..

Белые — даже синие — огни, иногда гирлянды (на спортивных площадках), дорожка, на которую хищно набрасываются аллейки, отбивая клиентуру и предлагая проследовать к фонтану, ветки, придавленные белой тяжестью, скрыпучие шаги, заворожённый воздух, пар — у меня, дым — у Стелькина, бессмысленные розыски галлюцинации — у нас.

Я удалился отлить.

— Я почему на германистику-то пошёл… — Стелькин вдруг умолк.

— Что такое? — Я отвернулся от своего дерева.

— Ничего, в снежинку залип. Я, говорю, на германистику пошёл, потому что русская литература мне всегда какой-то жалкой казалась.

— Жалкой?

— Ну да. Типа, мы третий мир, а ваяем шедевры. Сидим по уши в говне, подвиг мировой совершаем, а Запад курит на балконе, пьёт хороший кофе и равнодушен к подвигу. Помнишь, у Николая Островского узкоколейка?

— Я не читал, — сказал я, возвращаясь из сугробов.

— И не читай. Короче, никто по ней не поехал. — Мы опять зашагали. — Говорю, русский всегда выберет страдание. Типа, мы такие все духовные, а вот вы, рожи буржуа… Погодь! Ты это тоже видишь или у меня глюки?

Угольком сигареты Стелькин показал в сторону деревьев. Среди их штыков, на некотором расстоянии, сидел и срал, задрав пальто, — некто.

— Думаете, это Иоганн? — Я перешёл на шёпот.

— А кто ж ещё? Повадки дикие. Видишь — даже за куст не спрятался.

— Мы же подождём? А то как-то…

— Да, конечно.

Стелькин живо закурил новую сигарету от предыдущей. Стылый воздух лишь изредка трепали порывы ветра.

— Как он тихо управляется, — проговорил я не без уважения.

— А помнишь, у Сервантеса? Как Санчо Панса и Дон Кихот всю ночь…

Это прозвучало уже слишком громко. Иоганн, заслышав нас, подтянул штаны и припустил — мы следом. По сугробам, по сугробам — Стелькин уже давно свалился в какой-то буерак, — а я бежал дальше, дальше, иногда проваливаясь по колено (снега в ботинки набилось на два ведра). Для голема Иоганн был довольно шустр и неплохо управлялся с ногами. Приходилось постоянно напрягать взгляд, чтобы не потерять его в чересполосице деревьев (и шумно дышать ртом, чтобы не сдохнуть).

Выбежал на дорогу — руки тоже бегут, набираю скорость, сливаюсь с ветром. Его лапсердак уже в десяти шагах. В шести. В двух — я бросился на него и повалил в снег (его колено долбануло мне прямо в пах). Сколько-то ещё мы катались и боролись, — но я был сильнее, голем сник.

Я сидел на беглеце, сплевывал солёную слюну (в ней было что-то металлическое) и кричал Аркадия Макаровича. Иоганн настолько обалдел, что даже не пытался выбраться из-под меня, только несколько раз сказал (тихо-тихо): «Я закричу…» А я его успокаивал: «Менты не услышат».

Запыхавшийся, подоспел и Стелькин. Я поставил поимку на ноги (держа ему руки за спиной).

— Вот ваш блудный сын, — сказал я.

Распахнутые зрачки Стелькина не шевельнулись.

— Это не Иоганн, — сказал он и помрачнел.

— Как? — Я выпустил руки и…

Удар по уху я не заметил — сразу упал. Кажется, лже-голем ещё и плюнул на меня — это уже не знаю.

— Да вы ёбнутые, что ли? — заорал он. — Вы вообще отбитые? Чё я вам сделал-то вообще? Чё за страна вообще? Я хуею, на хуй!

Он всё кричал и отходил. Он уходил, оборачивался и снова кричал. Он ушёл по аллее уже так далеко, что сделался точкой, — а всё равно ещё останавливался и кричал.

Я сидел в смятом сугробе, смотрел на Стелькина и сквозь мат слышал: пять утра, парад снегоуборочных машин (мы были совсем у дороги).

Стелькин протянул примирительную руку и поднял меня из сугроба:

— Однако, не всё так плохо, Графинин. С этим парнем нас во всяком случае было трое.

Если я ничего не путаю, Дёрнов уже месяц ошивался в Первопрестольной, когда Шелобей вдруг попросил меня показать Толе Москву (а самому работать, видите ли, надо).

Встретиться договорились на «Площади революции»: всё пространство заполонила экскурсия китайцев (меня иногда напрягает, что они знают о московском метро больше, чем я). Слонялся по вестибюлю и глядел, как люди трут крылышко бронзовому петуху, нос весёлой собаке, туфельку школьнице с бантами — украдкой, мимоходом, дальше бежать надо.

Толя Дёрнов — стоял и рукавом полировал грудь советской атлетической бабе.

— Привет, — подошёл я, — куда двинем?

— А! Парикмахер! — Он отвернулся от бабы и пожал мне руку. Потом плюнул на рукав пальто (пальцы белели с длиннющими ногтями) — и продолжил натирать перси. — Это ж ты у нас знаток Москвы, ты и предлагай.