Никита Немцев - Русский бунт

УТЕРЯН ИНТЕРЕС К СУЩЕСТВОВАНИЮ

ОБНАРУЖЕВШЕМУ — ПРОСЬБА СООБЩИТЬ

(вознаграждение полагается)

— и имя: Кирилл.

Я покружила в бессмысленности по двору, попинала облёдки и пошла.

Оторвыш с телефоном я не взяла. (Никто не брал.)

Если вдуматься, а что, в сущности, есть любовь, как не расширенный эгоизм? Одно отчаяние трётся о другое, надеясь, что хоть так оно согреется. А получается третье отчаяние, новые хлопоты (которые, как известно, развлекают), новые надежды (без которых, как известно, никак), но этот обогреватель души не греет. И всякий даже намёк на любое сближение вызывает необоримую тошноту: и даже с продавщицей в магазине не хочется вязать двух слов, — чего уж говорить про ближних (до тебя это, всеконечно, не относится, Селечка).

Мне не хватало сил оторвать взгляд от асфальта. Я всё кружила и кружила — ходила где-то возле Исаакиевского. Я прошла Морскую, мимо дома Набокова, я пересекла Мойку — и завидела странно синий свет, как из замогилья. Я шла навстречу ему, всё только синело: шаг мой становился нерешителен и робел. Вдруг — я увидела газовые фонари, ёжащиеся фигуры в макинтошах, с тростями, с шляпами, дам, идущих с фигурами под ручку, проезжающую двуколку с мохнатой пегой лошадью в упряжке — и дым, едкий осенний дым. В нём — стояли и говорили на углу, на самой кромке панели, как бы кого-то поджидая, два туманных человека:

— Вы, милейший мой, упустили одно немаловажное обстоятельство, о котором я узнал при помощи собственных средств.

— Какое?

— Вы ни звука про красное домино.

— А вы уже знаете?

— Я не только знаю: я выследил до самой квартиры.

— Ну, и красное домино?

— Николай Аполлонович.

Оставаясь на положении тени, я слушала и боролась с восторгом в груди. Безобразно хотелось бежать к этим людям, говорить про сомнительные перспективы Витте, последний номер «Весов», симфонии Скрябина и погибельное положение России.

— Как ваш насморк?

— Благодарствуйте, лучше.

— Сто-о-оп! — раздалось в громкий репродуктор (мозговая игра пресеклась). — Уведите эту девушку из кадра! Кто вообще следит за ограждением? Лошадь на исходную! Дымомашины — дым!

Не слыша под ногами хруста грёз, я бежала сама. Эти несметные камеры, принаклонившиеся зеваки, огромные прожектора, — как я могла всего этого столь опрометчиво не заметить?

Фонарным переулком, не видя зги, я выбежала к набережной. Разбитая, я привалилась к чугунной решётке и смотрела в мутную воду. Самочинно — ладонь потянулась в карман. Я по одной выпускала бусины и слушала их бульк. Перемены! Бесполезный круглый вздор!..

А в Присутствии меня даже не спросили, где я пропадала.

Глупый случай — глупый и ничтожный, знаю. Ну так приезжай же, развлеки меня своими анекдотами! А не можешь — так пиши, по крайней мере, чаще. А не то дождёшься — сама приеду! (Шучу — конечно, шучу.)

Ну всё, Селечка, сон меня морит, а голова уже совсем высохла. Целую твои руки, пока до встречи (хотя б и на бумаге).

P.S. Ты говорил, что у тебя новый номер телефона. Это возмутительно, что ты до сих пор со мной им не поделился! (Прости, что так назойливо, прости, прости!)

P.P.S. Не знаю, за кого ты меня держишь, но Булгакова твоего попросту невозможно читать. Он хам ужасный, и всё у него какое-то бесовство. Этот твой невыговариваемый поляк — Кр-жи-жа-новский — не лучше. У него вместо людей буквы в героях — такое ощущение, что не литературу читаешь, а букварь (и очень странный букварь!). Пожалуйста, присоветуй мне что-нибудь хорошее, не в этом роде.

P.P.P.S. Помнишь, ты говорил мне про закон всемирного «всё равно»? Что получается только там, где тебе наплевать совершенно? Я крестила тебя дураком, а теперь сама наблюдаю: только я бросила нянчить мечты о том, как я сделаюсь великой художницей, — рисованье пошло многим лучше. Рисую акварелью, в основном городские портреты (я тебе как-нибудь пошлю). Впрочем, мне кажется, всё сложнее.

P.P.P.P.S. Но самое-то скверное, что и с людьми то же! Чтобы кого-нибудь встретить, будто бы нужно ужасно этого не хотеть. Вернее даже — мысли такой в уме не держать. Это странно и печально.

P.P.P.P.P.S. Я недавно приметила одну вещь: если много раз повторить «Питер, Питер, Питер», — звук сам собой складывается в «терпи». Если же повторять «Москва, Москва, Москва», — выходит некий квакающий «комус». Загадка мне эта покамест неясна, но… Видишь, до каких я глупостей дошла?

P.P.P.P.P.P.S. Если бы Создатель решил устроить какую-нибудь реформу и позвал меня в качестве эксперта, первым делом я отменила бы сны. Они сыплют ложной надеждой и раздваивают реальность. Легче не становится — сны лишь неявственно бормочут и вводят в обман…

P.P.P.P.P.P.P.S. Там, в Выборге, когда солнце по-весеннему приятельски похлопывало мне по спине, я очень вспоминала, как впервые услышала от тебя слова «Я тебя ужасно люблю» (августовским вечером, на Банковском мосту, у льва с золотыми крыльями, может, ты помнишь). Я понимаю, я не виню, всё уходит. Такие слова не могут, да и не должны говориться по трезвом рассудке — они говорятся по велению Грома Небесного, и в тот момент они совершенно искренни…

Знаешь, я думаю, есть какие-то выемки, секунды, когда это «люблю» уместно, может быть услышано — как бы моменты, когда удобно чихнуть. Не свожу это к вопросу пола, я говорю о более-менее истинном «люблю». В такие моменты небо наклоняется к земле и хватает человека за сердце, и то стонет и, дрожа, замирая, выплёвывает своё «люблю». А может, как-нибудь и по-другому, — я не знаю. Но в чём самая печаль: если это «люблю», если это наклонившееся небо в конечном счёте ничто, — то стоит ли верить небесам? Если человек когда-то умрёт — не мёртв ли он заранее?

Мысль в этом роде постоянно навещает меня теперь, Селечка. Это тяжёлая мысль — ею можно бросить в окно, и разлетятся осколки. А потом по осколкам этим кто-нибудь пройдёт и изрежет себе все пятки…

P.P.P.P.P.P.P.P.S. В конверт влагаю ветвь сирени. Это в доказательство того, что в Петербурге весна также существует.

Я бросил конверт в ящик и отчаянно хлопнул им. Я не знаю, зачем я перечитывал её письма. Не знаю.

Паскудно. Мерзко. Нет — хреново. Я слушал скрипичный концерт Стравинского (ре-мажорный), но он совершенно не спасал.

Самое смешное, что Таню я и правда любил: любил и верил, что буду любить до смерти.

(Я не знал, что так скоро умру.)

Третий час ночи. Варька ходит и цокает коготками по пустой квартире. Сна нет. Я ходил и повторял: «Питер, Питер» — оно моментально складывалось в «терпи». Я повторял «Москва, Москва» — слоги смыкались и получался «комус». Игра не нова. Я с детства знаю, что если повторять слово «поезда»…

Написал зачем-то Стелькину. Так. Спросил, как дела, звуковым эффектом поделился. С Питером всё понятно, а вот с Москвой? Есть магазин канцелярии «Комус» — так выходит, что Москва нарисованная?..