Никита Немцев - Русский бунт

Когда Тристрам кончил говорить, трубка его совсем потухла. Великий тиреист и оболтус сидели все в пепле и совершенно не в себе. У Шелобея было оскорблённое «не в себе», у Тристрама «не в себе» сидело в горле и першило: из-за сложности артикуляции тире.

Несмотря на минувшие месяцы безделья и сомнений, по-тиреистски Шелобей знал всего лишь два слова: «——— —» и «— — — — — — — — ————». Первое означало что-то вроде «проследуйте», а второе было каким-то из матерных. Шелобей был не слишком уверен в этой синтаксической конструкции, однако именно её и произнёс.

Тристрам не оскорбился, не изменился в лице, он молча встал из кресла и, не кланяясь, не прощаясь, не говоря ни слова, вышел.

Шелобей подумал выкурить ещё две сигареты, но не стал. Зачем теперь курить? Он сидел в полном одиночестве и непонимании — в этой чужой, в общем-то, квартире.

Тут вдруг он услышал, что его зовёт родной и напуганный голос Лидочки. Проспала! Да разве можно было проспать? Шелобей подорвался, но задержал себя и осмотрелся глуповато по сторонам. Оставаться здесь долее не было ни малейшей нужды: свою истину — он уже спиздил.

Лида ехала к родителям забирать велосипед.

На «Бабушкинскую»!! (Фыр-фыр!) Нет, не могли поближе хату купить?

Сидела в пустынном метро и читала «Хасидские истории». Что-то снова мутное — про ученика, который решил постигнуть Божественную сущность: и вот постигает он, карабкается, копает, а к нему и приходит рабби: «Я знаю, что с тобой случилось: ты прошёл через Пятьдесят врат разума и стал у последних. Ты задавал себе вопрос, находил на него ответ — и ворота открывались. Так ты дошёл до Пятидесятых врат, где понял, что есть вопрос, на который не отвечал ещё ни один человек, потому что, ответив, он бы навсегда потерял свободу выбора». — «И что мне делать? — спросил ученик, — пройти через все врата назад?» Рабби ответил: «Достаточно отвернуться от последних. И ты останешься твёрд в вере».

Лида фыркнула и перевернула страницу. Какая лажа! Глаза-то от врат этих отвернёшь, а душу — нет…

Поднялась на поверхность и застегнулась. Ну да, зимой кататься затея имбецильная, — но дело не в этом: просто покупала велик она ещё с первой зарплаты, так что это единственная её вещь (у неё ж даже шмотки ни одной своей: всё с помоек и от друзей) … И это какое-то западло, что он остаётся у родителей — хотя они даже не общаются!!

Многоэтажка, многоэтажка — много-много, много-много. Поморозей вчерашнего. Небо в раздробь. И на снегу хипповские значки от птичьих лапок (только кружок не дорисован) … И голые деревья танцуют… Мимо проехал КАМаз, груженный снегом, и обдал Лиду ароматом автостопа.

А может — ну всё, и махнуть в Израиль? Вот так, на велике — вообще нелегалкой? Не, Израиль фигня, там в Пятидесятые врата не постучишься… Там — плодитесь и размножайтесь… Ха! А как она уехала тогда автостопом в Прагу, никому не сказав, и родители спалили её по «Инстаграму»? Везде слежка! Нет, надо инсценировать самоубийство и рвануть в Китай. А там… А там тоже виза нужна. Фыр-фыр.

Одно и то же, одно и то же. Час, раз, сигарета, снежинка — ей уже, честно говоря, надоело. А в автостопе? Едешь день, два, три: и видишь в окошке — одни и те же деревья, одни и те же поля, одни и те же здания, одни и те же люди. Люди, блин! Ничего глупее придумать нельзя было? Всегда одно и то же: либо ты юзаешь их, либо они тебя. Ну вот. Начала как дурочка, а закончила как Макиавелли. Так. Какой там код от домофона?

Сойдя на своём (когда-то) этаже, Лида сделалась тише: вспоминая школьные годы (выйти из дома, покружить по району, пока родители не уйдут на работу, — и вернуться, в «Плейстейшн» играть), она на гулких цыпочках дошла до двери и тихо-медленно-осторожно закарябала ключом в скважине: проверила нижний замок — закрыто. Значит, никого.

Ручка вдруг дёрнулась вниз — Лида взвизгнула и убежала на лестницу. Выглянула. Ну вот, опять галюны! Она почесала свой забинтованный нос (зудело), шмыгнула и отправилась к брошенному ключу.

Квартира всё та же — пропахшая, родительская. В коридоре — бессмысленные шкафчики для обуви, шкафчики для одежды, шкафчики для лампочек — вся прихожая — это сплошной шкаф. В маминой комнате — плюшевый зоопарк, ненужный велотренажёр, телевизор (ещё один на кухне, ещё один в отцовской, ещё один в кладовке), фотки по всей стене: прабабка-бурятка, прадедушка-финно-угр, бабушка-украинка, дедушка-поляк, папа-русский, Лидочка-еврейка, брат-мудак (из Праги-то он её и вытаскивал, — но сейчас он в Питере, а об уехавших в Питер либо хорошо, либо ничего).

Вот эта ничёшная: Лида сняла одну со стены. Тут она была ещё без дред, с древнерусской косой, глупо-радостным взглядом, что-то ищущая, на что-то надеющаяся, почти без морщин, улыбчивая, худая, в прикольном свитере крупной вязи типа-винтаж (где она его купила?), на фоне МГУ, с дипломом в руках, на котором серп и мо… Блин, да это же мама!

Лида хлопнула глазами и повесила фотографию на гвоздик.

Она прошла в кухню и заварила себе чайку (всё равно никого). Включила телек и зависла. Когда поняла, что смотрит уже третью рекламную паузу, щёлкнула пультом, подошла с пустой кружкой к бледному окну и улыбнулась (представила, как на велике будет Урал переезжать; а в дорожку ещё и косяков накрутить можно!). На подоконнике лежала старая отцовская фуражка: синяя с красным.

Лидин папа был мент. Ну как — слегка: работал в ФСКН (ещё до переезда этой лавочки), почти дослужился до генерала. Он столько раз вытаскивал Лиду из самых беспросветных передряг, что коллеги на него только вздыхали. Когда Лида окончательно перешла на амфетаминовый образ жизни и похудела до тридцати килограммов (в те баснословные года её обнажённые летними носками щиколки были до того хрупки, что так и хотелось спросить: «На чём же вы держитесь, милочка?»), — отец повесил на неё слежку, собрал материалов о купле-продаже, а потом пришёл к ней с предложением: «Или бросаешь, или твои друзья идут в тюрьму». Лида зажала обе ноздри — и бросила. Но как-то собрались они у Метадон Кихота…

С тех пор как половина Лидиных друзей села, она была не в очень отношениях с отцом.

Лида отвернулась от фуражки. Приходилось шарить взглядом и смотреть на что-нибудь ещё.

На полу — плитка квадратиками. На холодильнике магниты с городами (Тула, Прага, Ессентуки, Суздаль, Рим, Казань, Курск, Санкт-Петербург), тут вилка, тут ложка, тут чайник, тут кастрюля, тут конфеты, тут хлеб, один год неотличим от другого, сегодня — это то же вчера и то же завтра, мама — синоним папы: то же самое, но только другими словами. В углу, на холодильнике, стоит бывалый телевизор с пузатым экраном: в нём чёрно, страшно и безнадёжно отражается мир этой кухни.

Так! Надо искать велосипед.