Никита Немцев - Русский бунт

Та же комната, тот же вид из окна, даже запах тот же — стоялый, как будто пили много «Блейзера» и зажёвывали жвачкой, чтобы не спалиться. Ага. На этой двери она пыталась повеситься в пятнадцать… А вот здесь… Но теперь всё в серых коробках. Лида сделала шаг в сторону балкона, загляделась на одну из приоткрытых — и, разумеется, стала рыться.

Здесь — многотомный дневник: страдания, переживания и прочий подростковый вздор. Тут — какие-то бирюльки от Новослободских панков, даже браслет с выбитыми у ниферов зубами остался — у-у-у, а это пригодится. Вот рисуночки… Вот походная кружка… Берцы, пережившие и Кавказ и Марокко (с прорванной вентиляцией в пятке) … Ха! Ручная пила! (Когда у Лиды гостил её первый настоящий парень, он всегда сидел на одном стуле: когда этот мудила её бросил, она сначала скулила и ныла, обняв стул, а потом подумала: да чё я ною? кто он такой? — взяла пилу на кухне и распилила стул надвое). Лида перебирала хлам: мило и безразлично. Вдруг её взгляд лёг на вещь, о которой она даже думать забыла.

Пыльный-пыльный космический корабль из лего: похожий на блин, он стоял на шкафу — ненужный, как заброшенные космодромы. Лида взяла его — хрупкий — на руки, попробовала сдуть пыль — расчихалась и стала яростно моргать: случайно нажала кнопку на корабле — пулялка вылетела и потерялась на полу.

Его подарили ей на Новый год. И она знала, что подарят — и ждала, ждала: когда уже наступит? А потом радовалась подарку целых два дня.

От вида игрушек (вся Москва — ящик с игрушками) ей всегда хочется плакать (Лида обходит стороной «Детский мир»). Но от этого кораблика корёжило ещё невыносимей, чем обыкновенно: Лида вдруг поняла, что выросла не только она, выросло и время: раньше жизнь была маленькая, восторженная — она целиком умещалась в день. Потом жизнь вымахала до недели, до месяца, до года. Лида знала, что скоро и года начнут пролетать как выкуренные сигареты — от ребёнка до старухи один шаг. А этот пыльный кораблик улыбался своими окнами и махал хвостом с ракетами, заставляя сглотнуть ностальгической комок, и думалось: раньше всё было совсем не так! а кораблик улыбался, поблёскивал одной из пулялок — и какой-то голос говорил: «А ведь никогда и не было по-другому».

Обессилев думать, Лида вышла на ледяной балкон, взяла велик под уздцы и повела тот в комнату — качать колёса.

Она уже стояла в коридоре, одной рукой придерживая велик, а другой — помогая пятке влезть в кроссовку. Лида была совсем готовая, но не уходила: ещё с минутку постояла, вяло надеясь, что кто-нибудь придёт.

Выйдя из подъезда, она, кряхтя, влезла на велосипед (только не плакать на морозе, только не плакать на морозе). Проезжая мимо помойки — улыбнулась. Помой-ка — помой-ка! Это когда она в школе буянила, папа грозился, что Лида уйдёт жить на помойку. Ещё в детдом угрожал отдать… А Лида всегда хотела — и в детом, и на помойку! Когда тебя не страхуют — плывёшь лучше. Ей так казалось.

Ехать по белой Москве оказалось очень странно. Разумеется, Лида разучилась подпрыгивать перед бордюрами (да и снег последние дни шёл и шёл — в забытьи каком-то), так что она впилилась, пробила камеру и свалилась в сугроб — в районе Бибирево.

Она доковыляла до моей парикмахерской, я отпросился с работы, и мы пошли в шиномонтажку.

Когда мастер — обитатель каморки из нескольких досок, кучки кирпичей и гнилого шифера — уже проверял камеру в тазике с водой, я у Лиды спросил:

— Так у тебя, получается, не очень-то еврейские корни?

— Ну, семиюродная бабка, десятая вода на киселе у меня всё-таки была. И к тому же — не стоит забывать про нос! — Её нос был под бинтами, но я прекрасно помнил его орлиный стан.

— Тогда почему Израиль?

Лида почесала дредастую голову и коротко улыбнулась:

— Евреи — это семья.

— Да ты, блин, посмотри, какой снег! — Дёрнов сидел на подоконнике.

— Какой? — Шелобей лениво отвернулся от ноута, но не встал.

— Он о-хре-нительный! Погнали крепость лепить?

— Вдвоём туго будет, ну.

Так в это дело впутали меня (всё равно суббота). Я приехал к Шелобею (намылились в Измайловский парк) — лифт оказался сломан, так что пришлось подниматься по лестнице: ещё за пару пролётов до нужного этажа я заслышал бархатистое, настойчивое и тысячу раз слышанное:

— Пойми: так умён, как сейчас, ты уже никогда не будешь. Дальше ты будешь только разменивать ум на опыт. По довольно скверному курсу.

Качая ногами, на шкафу сидели Толя Дёрнов и Стелькин.

— Здоров, Парикмахер! — Толя поднял руку с дымной сигаретой. — Шелобей там Нила Янга дослушивает, ща подойдёт.

— Привет, ага. — Стелькин продолжал взмахивать сигаретой. — Ну так вот, а я тебе говорю: если ты надеешься, что до конца своих дней будешь оставаться таким сорванцом и лихим бунтарём без креста, то это будет очень короткая жизнь. Вся мировая культура…

— Да что ты мне со своей мировой культурой! — взвизгнул Толя фальцетиком. — Сыто мыслишь. — Он жадно затянулся и очень долго выдыхал… — Я по России поездил, везде почти был. В Татарстане меня раз люди добрые приютили — ты б видел эту халупу! Живут вдвоём — чуваш и татарин: один по овощной части, другой за скот отвечает. Там реально почти ни хрена нет — у них телек чэбэшный, и тот не работал! Ну, я мужикам антенну починил… — Дёрнов бросил это с хвастливой мимоходностью. — Я, короче, о чём. До едрени фени им твоя мировая культура. Покажут по телеку «Илиаду» с Брэдом Питтом — уже слава Богу. И всё равно последним поделятся — тарелку лапши с чёрствым хлебом дадут… Я отвечаю — чем в стране больше нищих, тем она к богам ближе.

— Я рад, что ты на «ты» с народом, — Стелькин был холодно-яростен, — но не могу не заметить, что рефлексируют над мировыми проблемами именно театр, философия и литература. И живут даже в энтой твоей деревне по открытым ими законам. Не обязательно знать, почему яблоко вниз падает, чтобы съесть его, но это же не значит, что мужик лучше Ньютона. И наоборот. — Он бросил бычок. — Просто каждому своя роль.

— А знаешь, как на стенах Бухенвальда писали? «Каждому своё». Хя-хя-хя-хя!

Под Толин смех все промолчали. Потом он отсмеялся и прибавил:

— Тут-то и начинается фашизм — с проведения границы!

— Я стараюсь об этом не думать. — Стелькин принялся сползать со шкафа.

— Нет, а ты подумай, — Дёрнов страховал его, держа за плечо. — Я тоже фашист в общем-то. Иногда и покруче твоего! Но фашизм, не подкреплённый анархией и пацифизмом, — это вторяк.

Дверь открылась, явился Шелобей — привычно сорвал со шкафа какую-то бумажку и смял её в комок.

— Что это? — спросил я.

— Да вынести хотят: типа, пожарная безопасность, закон 282 и тэдэ.

— Черти, — бросил Толя.

— Ага. — Шелобей закурил. — Тимур, конечно, написал на бумажке этой их: «Идите на хуй», — но чё-то не очень помогло.