Сергей Докучаев - О всех, забывших радость свою

Я ничего об этом не говорил ни ее родителям, ни своим, хотя моя мама чувствовала, что сын не весел. Мы все чаще стали устраивать вечеринки на съемной квартире, приглашая только ее друзей. Все чаще стали проводить время в торговых центрах, этих островках призрачного благополучия. Когда свадебные деньги закончились, Катька настояла, чтобы я продал свои «Жигули» двенадцатой модели, которые мне подарили родители на совершеннолетие.

Кто бы мог подумать, что мы потратим все деньги от продажи на шмотки за один только день?

Вся квартира была завалена пакетами. От лейблов рябило в глазах. Ссоры с Катькой прекратились на несколько месяцев. Золотой телец был задобрен. От мамы продажу машины я скрывал до последнего.

Заводской район, где жили родители и родились мы с братом, издавна был промышленным. Его центром был литейно-механический завод с грозными, огнедышащими доменными печами.

После школы у ребят был небольшой выбор. Либо идти учиться в техникум, осваивать профессию металлурга, либо, кому позволяло положение в семье, поступать в институт, учиться на инженера.

Заводской район был местом обитания целых поколений трудового народа, нескончаемыми ниточками тянущихся в далекое прошлое, и одновременно местом последнего пристанища. Так сложилось, что рядом с котлованом будущего, вечно угрюмого гиганта, располагался старый, всеми забытый погост за чертой города, с покосившимися и полусгнившими крестами.

Условия работы на заводе всегда были тяжелыми, порой нечеловеческими, люди умирали, как мухи, кто от рака или силикоза легких, всю жизнь вдыхая смолу и черную сажу в чугунных цехах, кто от разрыва сердца при попадании на ноги или грудь жидкого раскаленного металла. Не спасали даже стальные башмаки и защитный стальной фартук. Кому-то просто проламывало череп вместе с каской тяжелыми крюками. Ломало спины, ноги, руки, выбивало плечи, засыпало рудой или углем.

Всех хоронили тут же, под стенами завода, давая в их честь последний паровой гудок. Я запомнил картину из детства, когда мы с мамой ждали отца возле проходной. Из одних ворот валит мужичье, после ночной смены, быстрей выпить холодную кружечку пива, а через соседние ворота, внутрь кладбища, двигается похоронная процессия. Вот такие два потока жизни. Завод был сердцем района, а рабочие его кровью, которой требовалось постоянное обновление.

Весь двадцатый век гигант богател, расширялся, расстраивался, становясь похожим на огромного спрута. В своих щупальцах крепко держа не только цеха и склады, но и детские сады, техникум, пионерские лагеря, два бассейна, стадион, десяток многоэтажных жилых домов, садовые товарищества, больницу, библиотеку, завод десятилетиями кормил целые семьи, награждал медалями и грамотами, выписывал путевки на море, бесплатно лечил. На первое мая отец всегда надевал свои трудовые ордена, прицепляя их на лацкан пиджака, и с гордостью проходил мимо доски почета, где висела его фотография.

После перестройки и последующей за ней разрухой и приватизацией, завод представлял собой жалкое зрелище, доживая свои последние дни. Директора менялись с умопомрачительной быстротой, успевая все же ухватить свой лакомый кусок. К середине девяностых за долги было распродано почти все имущество: бассейны, лагеря, больница, дома, стадион. Цеха начали закрываться один за другим, отмирая от тела завода как гангрена, и тут же сдавались в аренду под производство конфет, печенья, выпуск журналов. Даже кино снимали. Такой антураж еще поищи.

Последний свой дом завод с горем пополам сдал в 1992 году — тот самый, в котором сейчас обитали мои родители и где мы не так давно жили с братом.

Конечно, когда организм умирает, когда сердце начинает барахлить — это непременно сказывается на качестве крови. Рабочие, месяцами сидящие без зарплаты, потихоньку спивались, опускаясь на дно. Молодежь больше не шла на завод. Начиналась новая эпоха.

Эпоха бизнеса, рэкета, легких денег, эпоха компьютеров и торговли. Кладбище, правда, отнюдь не пустовало. В лихие девяностые заводская поросль вступала в ряды различных группировок и довольно быстро оседала на погосте, успев принести в дом пожилых родителей цветной телевизор или видеомагнитофон.

Завод еле дышал, сердце района мучила нестабильная стенокардия от нехватки финансирования и отсутствия заказов. Перспектива родителям найти другую работу, потерявшим здоровье в цехах, была невелика, но я старался об этом не думать. Мы с Катей наслаждались молодостью, близостью и свободой. Я создал свою собственную семью, и мне нужно было думать только о ней. У нас и своих нерешенных проблем хватало.

Проходная завода была закрыта на большой замок, рядом в сугробе на двух опорах стояла покосившаяся доска почета. Включив аварийку, я вышел из машины, достал из багажника тряпку, пролез по снегу к доске и вытер с чудом сохранившегося стекла всю придорожную грязь. Моему взору предстали три фотографии почетных работников завода за 1987 год, среди которых по центру был отец. Еще молодой, с волосами, улыбающийся. Фото, правда, немного выцвело, поблекло за десятилетия, но черты лица оставались различимы.

Я поднял голову и посмотрел за ограду. Вдалеке виднелись остовы наклонившихся печных труб, которые подобно карельским корабельным соснам больше никогда не будут использоваться по назначению. Их век давно прошел и сам я уже никогда не смогу надеть тяжелые чугунные башмаки, как мечтал в детстве.

«Ладно, пора ехать, — подумал я, садясь в машину. — Странно, что фото еще осталось…»

Я побрызгал духами пальто в попытке скрыть запах табака, понимая, что бесполезно. У меня всегда была одна отмазка для мамы: «Коллеги дымят в машине». Говорить, что я начал курить, как-то не решался. Посмотрел в зеркало заднего вида на свое бледное лицо, мешки под глазами и пожелтевшие местами зубы.

Вспомнилась любимая фраза Катьки: «А где деньги, дорогой? — В мешках. — А где мешки? — Под глазами, дорогая». Взяв с заднего сиденья коробку конфет, я вышел из машины и отправился к родителям.

Дома никого не было. Я достал ключи, открыл дверь и вошел.

Запахи жареного мяса вперемежку с лаком для волос и дешевыми мамиными духами, моментально заполнили легкие. Мое сердце сжалось.

Врачи говорят, что человек, находящийся в коме, может реагировать на голос матери, запах ее кожи и прикосновения рук.

Я еще не успел снять пальто, как странное щемящее чувство проснулось в самых глубинах сознания.

Тепло, бытовой уют, наледь на стеклах вызвали во мне приступы ностальгии о давно ушедшем детстве.

Как просыпаешься утром в воскресенье позже всех, подбегаешь к окну босыми ногами, а на градуснике мороз в минус тридцать и метель. Тут же нос улавливает, как с кухни веет духовитым лавровым листом и жареным фаршем. Засовываешь ноги в тапки и, не умываясь, бежишь на кухню, где вся семья — брат, мама и отец — под радио «Маяк» едят с чаем блины, начиненные мясом, да так, что трещит за обеими щеками.