Сергей Докучаев - О всех, забывших радость свою

— Алло?

— Да.

— Ты чего мою мать оскорбляешь? Она этого не заслужила.

— Здравствуй, дорогая. Ты дома? Через недельку мне разрешат посещения.

— Знаешь, Максим, ты неправильно себя ведешь. Может, тебя там твоя мама науськала? Но моя мать не заслужила такого обращения. Вспомни, сколько мои родители для тебя сделали.

— Мне плохо сейчас. У меня отторжение началось. Я под капельницей. Я читал твое сообщение. Моя мама тут ни при чем. А перед твоей мамой извиняться не собираюсь. Она не права. Да и, по сути, я ничего такого ей не сказал. Просто попросил не лезть с советами сейчас.

— Да пошел ты знаешь куда! Я места себе не находила все эти дни! К Матроне Московской очередь отстояла по совету людей. Не ела, не спала, а ты такой монетой платишь нам?

И повесила трубку. Я был в шоке. Моя жена, конечно, всегда была эмоциональной, но не до такой степени. У меня складывалось впечатление, что мы живем в разных вселенных и что это не я лежу с пересаженным сердцем, а кто-то другой. «Они вообще адекватные люди», — впервые задумался я?

Не знаю, то ли на фоне операции, то ли скверного самочувствия, но теперь я трезво стал трезво смотреть на два года нашей совместной с Катей жизни.

«Что я видел с ней? Что чувствовал? Любовь? Да и что такое любовь? Не была ли это иллюзия? Сон? Что я вижу сейчас? Меня истерически шлют куда-то. Я не потяну теперь ее капризы и нервы, а она не потянет тягости жизни со мной. Но смогу ли я без нее жить? Не сможешь, конечно. Ты болен ею, помнишь? Ничего я не болен. Третьего шанса точно не будет. Нужно сворачивать с этой дороги или разворачиваться, даже не знаю, как правильней сказать. Зачем? Тебе с ней хорошо было? Ну да, было. Так чего тебе еще нужно? Чтобы она была рядом».

Что-то стукнулось в окно. Я посмотрел. За окном опять сидела та самая толстая ворона.

— Пап, слушай, опусти жалюзи.

Отец встал с кушетки, подошел к окну и опустил.

— Кстати, жене твоей машину, кажется, новую дали, — сказал он, ложась обратно. — Черную. Представительская такая. Хорошо живут они там, видимо.

— Представительская черная? Быть этого не может. У медицинских представителей только серебристые кузова. Черные большие, как ты говоришь, лишь у начальства.

— Ну, не знаю. Я видел, как она выходила из такой машины возле подъезда. Я как раз с цеха возвращался.

— Такие только у начальства машины, — сказал я, набирая сообщение трясущимися руками.

Слезы потекли по щекам, когда я нажал кнопку «отправить».

Через минуту зашел в исходящие и перечитал:

«Катя, я подаю на развод, как только выпишусь. Так будет лучше для нас обоих. Но я не сжигаю все мосты. В этот раз пусть моя нерешительность сыграет положительную роль. У тебя будет больше месяца, чтобы подумать обо всем, осмыслить, решить. Месяц — это очень хороший срок, чтобы понять, хочешь ты быть со мной теперь или нет. Я люблю тебя и всегда готов к диалогу. Подумай хорошо, только без эмоций».

И в тот момент, когда я начал наполнять под одеялом утку, пришел ответ:

«ОК».

— Вот так вот, — подумал я. — Без тени сомнения, она подвела итог под двумя годами счастливой жизни, написав свое любимое слово из двух букв. Как же все просто порой в этой жизни. Банальные две буквы русского алфавита, а сколько смысла они несут под собой. Напиши Катя слово «хорошо», можно было бы запутаться. Хорошо — что? Ведь ничего хорошего. Плохо все. А так понятно сразу. Здорово, что в нашу речь залезли эти иностранные слова. Удобные слова. Уже почти родные. Ок, Максим. Ок, Катя.

От мертвецкой усталости я погрузился в сон. Было ощущение, что сверху в один момент надо мной построили стоэтажный дом, который всей своей тяжестью надавил на грудь.

— Где моя кислородная маска, папа?..

Прошла неделя моего пребывания в отделении. Вторая биопсия отторжения не показала, и чудовищные дозы гормонов в капельницах отменили, переведя на таблетки. Елена Николаевна сказала, что будут постепенно и их убирать.

Что не радовало врачей, так это работа почек. Вдобавок лейкоциты выходили за пределы нормы, сердце никак не хотело питаться калием, выдавая аритмию.

От уколов с антибиотиками мои и так прожженные ягодицы превратились в камень, на который невозможно было лечь на кровать от боли. Разжижали кровь, чтобы не допустить образования тромбов, еще и печенка увеличилась в объеме на сантиметр. В общем, как на фронте себя ощущал, получая ежедневную сводку.

Отцу наконец-то разрешили выкатывать меня на коляске в коридор, но только в самый дальний угол к окну, подальше от людей. Обязательной одеждой стали шапочка, бахилы и маска на лицо, чтобы не подхватить инфекцию или внутрибольничный вирус, от которого почти не было бы спасения.

Жизнь напоминала несколько травинок, чудом пробившихся сквозь трещину в асфальте, где люди, как машины, неслись мимо. Я смотрел на других пациентов после замены клапанов или аортокоронарного шунтирования и понимал, что их век подходил к концу. Операция — лишь возможность отсрочить час икс. Весь контингент был за пятьдесят лет и старше. Мне становилось не по себе от того, что пришлось вступить в их ряды. Если посмотреть со стороны, то я, конечно, мало чем от них отличался: такой же беспомощный, напичканный химией человек, радующийся горячему чаю, свежей газете из больничного киоска, крепкому стулу и симпатичной медсестре.

По привычке пытался первое время уступать очередь пожилым, когда отец подвозил на каталке в процедурную сдавать кровь, но на меня смотрели с удивлением. Потом я понял, что здесь это правило больше не работает. Все одинаковые. Все перед чертой.

Однажды по моей просьбе папа оставил меня возле окна — захотелось побыть одному, — а сам пошел на улицу подышать воздухом и купить свежих газет.

Я сидел в каталке, спиной к коридору, и о чем-то думал, как вдруг некто с неприятным хриплым басом сказал:

— Ты, мозгляк, украл мое сердце. Оно должно было достаться мне первому. Оно мое. Я жду его уже шесть месяцев, а ты его украл.

Кое-как развернув каталку, я увидел перед собой высокого мужика за пятьдесят, с короткими седыми волосами, шрамом через все лицо, с железной фиксой во рту и золотой толстой с крестом цепи на дряхлой шее. По внешнему виду можно было представить, что в недавнем прошлом мужик был очень крепок и силен. Обвисшие мышцы говорили о развитой в былые времена мускулатуре, но если раньше он и обладал какой-то силой, то сейчас это был задыхающийся на каждом слове ходячий труп с синюшным лицом, который не мог причинить мне вреда, такому беззащитному в данную минуту.

— Что значит, украл ваше сердце? — спросил я, опешив. — Кому оно больше подходит по параметрам, тому его и ставят. Это вам не лотерея и не магазин. Это ведь чья-то смерть. Кто-то потерял мужа, кто-то сына или отца. А вы тут о краже говорите.