Сергей Докучаев - О всех, забывших радость свою

Лев Анатольевич подбежал к чемодану. Открыл его. Положил какой-то сканер мне на плечо и начал щелкать по кнопкам.

— Давление и пульс!

— Пульс сто сорок. Давление 160/90.

Он продолжал щелкать по кнопкам.

— Пульс?

— Восемьдесят, Лев Анатольевич. Это как?

— Я на однокамерный режим перевел водитель и ввел мощность на максимум, чтобы навязать искусственный ритм.

Я сразу почувствовал себя хорошо, только холодный пот выдавал мое состояние.

Дальше все пошло как по маслу. Они доделали все, осторожно установив ритм в границах от восьмидесяти до ста тридцати ударов в минуту, учитывая молодой возраст. Так сказал Лев Анатольевич, мне подмигивая: «Парень молодой. Ему шестьдесят будет маловато. С девчонкой ведь нужна проворность». «Проворность мне сейчас нужна лишь в туалете», — подумал я.

Зашивали уже на живую. Мы выбились из временного интервала и наркоз больше не действовал. Колоть еще не стали. Опасно. Сказали терпеть. Терпел. Крючком, как на голавля, и толстой медицинской ниткой зашивал молодой хирург-ассистент Марат. Ощущения непередаваемые, но после пережитого казались пустяком.

— В реанимацию?

— Нет. Зачем. У нас все хорошо. В палату. Позвоните на пост.

— Сейчас, Лев Анатольевич.

Хирург похлопал меня по плечу, сказав, что я молодец, и вышел.

Я услышал его голос за дверью:

— Я завтра к нему зайду еще раз с чемоданом. Посмотрим, что к чему, но все вроде нормально. Будет на одном проводе работать желудочковом. Если удержит, то так и оставим. Если нет, то будем пробовать еще раз. Парень, кстати, чуть Богу душу не отдал.

Я лежал и смотрел, как мерцает лампа под потолком. Как моя жизнь сейчас мерцает. Никак не хочет уходить. Все медлит зачем-то в очередной раз. Когда меня везли назад в отделение, совсем стемнело. Сестры еще больше поносили весь мир, своих мужей с детьми в придачу, а я думал:

«Ведь я мог опять встретиться с Валерой. Мог ведь? Или нет? Или это был результат больного воображения на краю от недостатка кислорода? Лучше, наверное, не встречаться с ним больше хоть во сне, хоть наяву».

В палате меня уже ждал отец. Я рассказал ему вкратце, как все прошло, опустив непредвиденный эксцесс. Подумал, что не буду сгущать краски. Поел остывшей тушеной капусты, запив несладким чаем, и лег отдохнуть. Мысли мелькали, как комары летом. Мелькали и кусали.

«А что если бы со мной действительно случилось самое плохое»? Что если бы я все-таки подпортил статистику Льву Анатольевичу? Отец бы сидел в палате, дожидаясь меня, ничего не подозревая, мама бы дома ждала звонка от отца, как все прошло».

Я постарался отогнать эту мысль.

Часы показывали одиннадцать. Медсестра зашла и померила сахар глюкометром, проткнув мне палец иголкой.

— 11,4, — сказала она спокойно и ушла.

— Много, — так же спокойно сказал я.

Через десять минут она вновь зашла и уколола в плечо инсулин.

— Дежурный врач сказал сделать укол, — словно слыша вопрос, ответила она мне.

Дверь вновь захлопнулась.

— Пап, слушай, родители Кати к нам не заходили? Не звонили насчет меня?

— Нет, — ответил он угрюмо.

— Понятно. Ладно, я спать буду. Поставь мне утку поближе.

Утром, как обычно, меня разбудили в шесть часов для замеров давления, уровня воды в организме, сахара. Попросил отца помочь отвести меня в туалет, где умылся. Ноги тряслись, превратившись в худые палки. Правое бедро вплоть до паха было синим, как баклажан, от уколов. Я посмотрел на себя в зеркало и понял, что постарел лет на пять минимум. Кажется, даже морщины и седые волосы появились. Попытался улыбнуться сам себе, но не вышло.

До завтрака было еще почти три часа. Захотелось чаю, чтобы хоть как-то забить привкус химии во рту. В палате был кем-то из прошлых пациентов оставлен старенький телевизор, с одним работающий каналом. Отец включил.

В стране ничего не изменилось. Все также реклама обещала рай за какие-то смешные деньги, женщины манили женщин покупать новые пальто и шубы, мужчин соблазняли на покупку новой машины, говоря, что именно вы ее заслужили, именно она достойна вас. В новостях опять врали со всех сторон, а от правды становилось еще хуже, чем от вранья. Я попросил выключить. Сделал глоток чая.

Вот так. Если бы я остался «там», то тут вряд ли бы что-то от этого изменилось. Вряд ли бы мир заплакал или начал скучать. Некогда. Незачем. «А до свадьбы заживет, а помрет, так помрет», — как пел Виктор Робертович Цой.

Странное ощущение. По факту я жив, но, по сути, нет. Прежнего Максима нет. В зеркале сегодня я видел кого угодно, но не Максима. Это был чужой мне человек, страшный, пустотелый, потерявший очень многое, и поэтому страшный. Такого нужно изолировать. Дать группу инвалидности и изолировать от общества. От жены. От всех.

Катька больше не звонит. Не пишет. Странно, ведь она должна была сказать о разводе своим. Почему же они никак не реагируют? Ведь семья их дочери рушится. В их глазах мы были идеальной семьей. Что же так? Почему ноль реакции? Неужели им все равно? А может, они даже рады? От этой мысли по телу пробежал холодок, и внизу живота кольнуло. Затошнило. Попросил сходить отца взять на посту две таблетки ношпы.

Утром зашла Елена Николаевна. Смерила давление. Послушала ритм. Сказала, что сейчас особо нет смысла снимать пленку ЭКГ, ритм искусственный.

— Ноги отекают, Максим? — спросила она, надавливая пальцем на кожу возле ступни. — Не замечал?

— Нет вроде. Не отекали. Только сердце бьется как-то странно. Заснуть мешает.

— Как именно?

— Как бы так сказать. Провалы, выверты какие-то, замирания, как если бы оно перестало биться.

Она еще раз приложила стетоскоп к груди.

— Ничего не слышу такого.

— Вот слышали? — сказал я оживленно. — Вот сейчас было два раза.

— Да, что-то было, действительно. Нужно будет холтер сутки поносить. Мы гормоны постепенно снизим. Концентрацию такролимуса тоже. Такой высокий уровень держать — смысла нет, и так нагрузка на печень и почки огромная. Вон как руки трясутся.

— А когда домой?

— Планируем в конце недели, если все будет хорошо.

— А потом?

— Потом через месяц опять к нам на биопсию. Кровь сдавать каждую неделю будешь первое время. Дальше биопсия через три месяца, потом через полгода, а далее каждый год вместе с коронарографией.

— Сосуды смотреть?

— Да.

— Так соскучился по дому. Может, хоть немного в себя приду.

— Ты должен понимать, что операция была очень серьезная. Непростая. Всю жизнь на таблетках, обследованиях. Привыкай. Меняйся.

— Трудно это принять. За окном серость и сырость. На душе не лучше.

— Я заметила. Но ты должен понять, что если сам не захочешь себе помочь, то никто рядом тебе не поможет. Для врача уже половина дела, когда пациент хочет быть здоровым. Что тебя гложет? Жена не приезжает?