Ольга Птицева - Зрячая ночь. Сборник [СИ]

— Лучший отдых, да, — откликнулась я, повторяя любимую поговорку деда. — А у меня что-то ни рук, ни головы…

— Тось, ты не спеши, и не требуй от себя больше, чем можешь сейчас. Наладится все. — Ему, большому и сильному, было сложно говорить об этом.

Обидь меня кто-то во дворе, хоть пальцем тронь, Мишка любого бы со свету сжил, не оставив и мокрого места. Но что делать, если главному обидчику младшей сестренки по морде не дашь, потому что с детства еще обещал эту самую сестренку и пальцем не трогать? Даже если заслужила.

— Я пытаюсь, Миш… Видишь, к вам приехала.

— Это ты молодец, мама по тебе тоскует. Но не осуждает, — поспешно добавил он, заметив, как дернулась я, расслышав в его словах обвинение. — Так что перестань смотреть, будто на коврик написала… — Он отвернулся, делая вид, что выбирает печенюшку. — Мама все понимает. И тогда понимала, и потом…

— А ты?

— А мне жалко будет коврик, если что. Я его в Икее покупал.

Мы помолчали. Я крутила в пальцах белую кружку, поворачивая ее то белым боком, то красным пятном мака.

— А чашки эти тоже ты купил, хозяюшка?

Мишка хмыкнул, покачал головой.

— Не… Это мама привезла из деревни. В августе еще. — И замолчал, понимая, что проговорился.

— Зачем она ездила к деду в августе?

Мама ненавидела деревню. И дом этот, и сад, и трухлявый сарай, и каждую дощечку из тех, которыми там было выложено все вокруг. Я никогда особенно не вникала почему. Да и сама бывала там не так часто, просто чтобы порадовать дедушку. Ничего особенного в деревне не было. Обычное захолустье в десяток домов, разросшаяся неухоженная зелень, покосившиеся домишки, спивающиеся соседи. Но дедушка исправно ездил туда, то ли отдавая дань памяти той жизни, что была там прожита, то ли просто по привычке.

— Ну, ездила и ездила. Что такого?

Мишка никогда не умел мне врать. И ребенком, и выросшим уже в здорового мужика, он сразу покрывался красными пятнами, потел и мямлил.

— Миш, зачем мама ездила к деду? Он тогда уже болел?

— Типа того, — нехотя бросил брат и поспешил подняться. — Давай, чтоли, картошки почистим, мама придет, и сварим…

— Миш, ты же сказал, у него сердце. Ты же сказал, что все внезапно случилось. Он что еще летом слег? Миш! — Я уже кричала, срываясь на противные, истеричные нотки.

— Что «Миш»? — Широкая спина, которой он повернулся ко мне, закаменела. — Чего ты орешь-то? Не болело у него в августе сердце. Головой дедушка поехал, вот мама и рванула…

— Как головой? — Во рту снова стало горячо и сухо.

— Вот так. Нес какую-то чепуху. Мол, к нему там приходит кто-то. Вещи какие-то чужие в доме. Что ему недолго осталось. И чтобы мы свечки жгли за его здоровье…

— Он же атеист.

— Был. Вот мама и испугалась.

— Почему вы его не забрали оттуда?

— Забрали? — Мишка фыркнул, наклонился к ящику, вытащил пакет с картошкой. — Он мать и на порог не пустил. Раскричался, начал палкой махать. Уезжай, говорит, видеть тебя не хочу. Ведьма.

— Ведьма? На маму?

В этот момент мне показалось, что все услышанное — глупая шутка. Дед любил маму так сильно, что порой это казалось даже странным. Для него она навсегда осталась маленькой дочкой, поздней, а оттого долгожданной. Я прекрасно помнила, как он гладил ее по волосам перед сном и обязательно целовал в макушку, уходя к себе. Ее, взрослую женщину, мать двоих детей. И эта любовь, искренняя, нежная и всеобъемлющая, согревала всех кругом. Дед просто не мог выгнать дочь, приехавшую в гости. А значит, Мишка глупо шутит. А значит, дед живой, а все это дурацкий розыгрыш, придуманный, чтобы проверить меня на прочность.

— На маму. Даже чашку вот эту в траву швырнул, а мама и подобрала. Я сам не поверил. — Миша помыл картошку, выложил ее на полотенце и устало присел на край стола. — Позвонил ему, спросил, что за херня. Дед мне ответил совершенно нормальным голосом. Сказал, что в доме травит насекомых, а у мамы слабые легкие, и ей не нужно было приезжать. А я поверил. Дебил.

Слабая надежда испарилась так же быстро, как и пришла. Я помолчала, продолжая рассматривать чашку. Красный мак пульсировал на белом поле.

— Может, и правда травил? Может, надышался чем?

— А фиг его знает, Тось… В сентябре у меня проект был на сдачу. Я замотался, как сволочь. У мамы учебный год начался… Короче, очухались мы к концу октября. Звонили деду, он даже повеселее был. Сказал, что кошку завел, чтобы не скучно по вечерам было.

— Кошку?

— Ага. Белую с серым хвостом… — Потянулся, перевернул картофелины, чтобы они просохли с другого бока. — Короче, мы успокоились. А седьмого числа… Ну ты поняла.

Я кивнула, сделала над собой усилие и отложила чашку. Мак осуждающе покачал мне тяжелой, красной головой.

— Ты на похоронах был?

— Да. Там все быстро. Старый человек, все дела… Даже без вскрытия. Похоронили десятого. Дом закрыли и уехали…

— А кошка?

— Что кошка?

— Кошку-то отдали кому-то? Или с собой забрали? — Я оглянулась, ожидая увидеть, как из-под кухонного диванчика на меня внимательно смотрят два оранжевых глаза.

— Да не было там никакой кошки. Может, убежала. А может, ее вообще и не было никогда…

Образ белого пушистого тельца с большим серым хвостом померк, истончился и исчез. Вслед за дедушкой, который никогда больше не выйдет из своей комнаты, шаркая стоптанными тапочками, не поставит чайник, не станет шумно пить кофе с ложкой сгущенного молока и двумя печеньями. Я закрыла лицо ладонями, чтобы спрятать от Мишки абсолютно сухие глаза. Слезы — удел тех, кто еще надеется утешиться. Во мне такой надежды уже давно не стало.

Так мы и просидели в кухне, пока не пришла мама. Мишка, успевший почистить картошку, порезать ее, обсыпать приправами и поставить в духовку. Я, глотающая непролитые слезы. И кошка, которой может и не было никогда.

Мама открыла дверь своим ключом, и я вздрогнула от этого звука, словно кто-то выстрелил в воздух, предупреждая о надвигающейся беде. В каком-то смысле, мама и была бедой. Деятельная учительница, видящая в каждом материал для будущих свершений. Шаг влево, шаг вправо — всегда расстрел без права реабилитации. Но мы научились принимать в ней это, как все любящие готовы мириться с чужими особенностями, опираясь на безоговорочное право любви быть такой, какая она есть.

А кроме того, мама была оплотом надежности. Сколько я себя помнила, она приходила на помощь каждому, кто нуждался в ней. Тянула руку, хватала за шиворот и вытаскивала из любого болота. Всех, кроме меня. Сложно вытащить на твердую почву того, кто сам стал болотом. Рыхлым и мерзко пахнущим.

И пока мама входила в квартиру, стены которой помнили все наши ссоры и примирения, дни хорошие и дни плохие, я осматривалась кругом и пыталась вспомнить, какие вещи были здесь до моего побега. Этот ли чайник, как и новый ковер у дивана, как маленькая вазочка или вон тот горшок с цветком — символы, что жизнь в этих стенах продолжается?