Ольга Птицева - Зрячая ночь. Сборник [СИ]

— Но ведь можно же что-то сделать?

Слезы градом полились из глаз, бабушка смахнула их черным рукавом, царапая кожу на моих щеках.

— Рева-корева… Слушай меня внимательно. Смерть дана на целый род. Кто-то обязательно должен уйти, что уж теперь… Но ты девка зрячая, в тебе сил хватит.

Свеча пошатнулась, почти выпав из моих рук, но бабушка подхватила ее, помогла удержать.

— Пока огонь горит, можно выбрать, на кого укажешь, тому и смерть.

Я с ужасом увидела, как стремительно оплывает воском свеча. Времени оставалось все меньше.

— Выбирай, девка… Кому уходить, чтобы брата твоего спасти? А может, ну его? Умирая все простишь, и он простит. А если мать выберешь, ну вдруг, брат тебя ненавидеть будет. Что за жизнь?

Я сглотнула горькую слюну, попыталась отстранить от старухи, которую назвала своей бабушкой, но та крепко держала меня, продолжая чесать гребнем, волосы уже опустились ниже плеч, густые, каштановые, блестящие. Я ненавидела их так, будто они были причиной всего.

— Сейчас огонь потухнет, тут-то Мишка твой в овраг и уйдет. Едет-едет к Тосе, а сам ее ругает на чем свет стоит. Ах, ты шлюха подзаборная, Тося! Ах, ты гулящая девка! Ноги раздвинула перед чужим мужем! Трусишки свои ему отдала, как трофей. А жена его законная трусишки-то нашла, да ребенка скинула. Смерть на тебе, Тося, висит! Видишь? Видишь?

Крик душил меня изнутри, свеча обжигала пальцы раскаленным воском, из глубины зеркала ко мне тянулись маленькие, синюшные ручки не родившегося человечка. Я хотела крикнуть, что Леня сам забрал их, мерзко скалясь, что это был его ритуал, что он, гулящий подонок, коллекционировал вещицы своих любовниц. Что я оказалась одной из множества, просто именно мне не повезло быть пойманной с поличным. Просто я стала последней каплей в терпении его жены. Но слова сгорали в пламени.

— Пусти! — Я забилась, но бабка держала меня крепко.

— Я-то пущу, но ты как жить будешь? Мишка умрет или мать умрет, уж как получится. А как ни крути, ты без брата останешься. Свечка сейчас потухнет. Кому смерть на себя забрать, говори! Говори сейчас же!

— Мне!

И крик этот потонул в раскате грома, казалось, небо треснуло на тысячу осколков, как кружка с маками на белом поле.

— Вот и умница… — Бабушка тут же отпустила меня, но я пошатнулась на слабых ногах, и ей пришлось вести меня к кровати.

Оплывшая свеча огарком упала к нашим ногам. Я опустилась на покрывало, маки расползались подо мной, как кровавые пятна. Бабка присела рядом, в руках она держала кружку, алый цветок мерцал во тьме.

— Вот и умничка, девка, умничка… Хорошо выбрала, пей, пей теперь. И засыпай. Свершилось все, нечего бояться.

— А Мишка? Мишка как же?

— Будет жить твой Мишка. И мать будет. Пей.

Я поднесла кружку к губам, зубы застучали об эмалированный край.

— А он меня простит?

— Простит… Еще как. Рыдать будет… Сам о прощении твоем взмолится. А смерть все прощает, не бойся. Пей.

Я зажмурилась и сделала первый глоток. От кислоты с горечью онемел рот. Голову сладко повело в сторону. Но мысли не давали мне окончательно сдаться. Я должна была успеть. Должна была узнать. Что именно, я понимала плохо, но вопросы сыпались сами собой.

— А дед?

— Что дед? Помер твой дед.

— Он… за кого он умер?

Старуха осклабилась, помолчала.

— Моя кровь. Сама поняла. За тебя он умер, думал, не доберусь я до Тосечки его, во снах не приду больше, с дороги не собью, сюда не заманю. Коль дочку спас, меня прогнал, так и внучку спасет. Думал, ничему я не научилась. За сорок-то лет. Дураком жил, дураком и помер.

Тошнота поднялась к горлу, под тяжелым взглядом старухи я протолкнула ее вторым глотком пойла. Стало чуть легче.

— Он тебя фото… фотографировал… Меня пытался… предупредить пытался… — Язык стал неподъемно тяжелым.

— От судьбы не сбежишь, хоть ты сто кошек заведи… Хоть тысячу.

— Она настоящая?

Бабка ухмыльнулась, расправила черный подол.

— Помираешь, а все вопросы задаешь. Настоящее то, Тосечка, во что мы верим. Вот дед твой верил, что любовью своей тебя защитит. А ты потом кошку белую видишь, и тебе с ней чуток, да полегче. Вот такая она правда.

— А я-то тебе зачем? — Каждый вдох давался с трудом, выдох сипло хрипел в груди.

— Сама посмотри. — И потянула меня к зеркалу.

В свете тлеющего огарка, зеркало изнутри наполнилось дымом. Нас почти невозможно было разглядеть, я моргнула раз, другой, и вдруг увидела, что на кровати осталась только одна девушка. Длинные, вьющиеся волосы покоились на ее груди, черное вдовье платье спускалось к самому полу. Я подняла руку, она повторила мой жест. На среднем алым сверкнул тяжелый перстень.

— Видишь? — Губы девушки зашевелились, раздался шепот, но я молчала. — Мы одной крови. Ты всегда была моя. А теперь ты и вовсе станешь мной. А я тобой. Мне вернется молодость, тебе — сила. Каждый остается в выигрыше. Мы еще посмеемся, когда увидим, как рыдает над свежей могилой твой Мишка. Пей, Тося, пей. Я заберу тебя сюда, на другую сторону. Это будет иная жизнь, это будем иные мы. Никто никогда не любил тебя, никто не понимал, но они еще пожалеют. А мы посмеемся над ними! Пей, Тося! Ну же!

Третий глоток разлился по телу жаром. Я залюбовалась на красоту той, что ждала меня. Пламя огарка свечи жадно вгрызалось в мягкий ковер. На моем тонком пальце сверкало старое серебро, красный камень, господин всех маков зрячей ночи, наливался силой огня, разгорающегося в пустом доме. Вдовье платье зашелестело, когда я опустилась на покрывало. Красные маки расползались подо мной, подобно крови.

Убаюканная их красотой, я закрыла глаза. В последний миг темноту комнаты разрезала белая тень кошки, застывшей на пороге моей спальни.

— Пошла вон, — шепнула я, выпуская из рук белую чашку с огненным цветком.

Кошка вздернула острую мордочку и понеслась по коридору прочь из дома.

Мишка приехал вместе с рассветом. Его гнал запах пожара, большого и безжалостного, как предчувствие великой беды. Белая кошка встретила машину у сгоревших ворот. Но Миша ее не увидел.

Зрячая ночь завершилась слепым утром.