Ольга Птицева - Зрячая ночь. Сборник [СИ]

Я дернулась, пытаясь вырваться из сна, и тот послушно померк, но на смену ему пришел другой. Мамина спальня, знакомая до каждой маленькой подушки и свечек в прозрачной вазе. Мама лежала на кровати поверх одеяла, тяжело дыша. Бледная до мертвенной синевы, она хваталась за грудь, оттягивала ворот ночной рубашки, металась, суча такими же синими, отекшими ногами, а я смотрела на нее, уже не в силах кричать. Когда из ее рта начала толчками вырваться пена, я отстраненно подумала, что умрет она не от сердца, а от того, что некому перевернуть ее на бок. На прикроватной тумбочке стояла цветная фотография в деревянной рамке. На ней мы были все вместе. Вся семья стояла у елки. Только мое лицо оказалось закрашено черным маркером.

Мама еще хрипела, задыхаясь, когда я открыла глаза. Ветер обдувал мое лицо, мокрое от слез. Соленых и горячих, как воды мертвого моря. Первую пару вдохов и выдохов я все еще была там, за гранью сна, и только потом, осознав, что продолжаю сидеть на завалинке у дома, неловко опершись на кирпичную стену, почувствовала, что кто-то трясет меня за плечо.

— Вот же птичья душа. — Ставший знакомым голос соседки прозвучал насмешливо.

Она стояла на последней ступеньке, цепко схватив меня за руку чуть ниже, чем заканчивался рукав футболки. Ее кожа на ощупь была гладкой и прохладной.

— Откуда… Откуда вы здесь? — Горло саднило, будто бы его сорвал истеричный крик.

— Услышала, как ты тут вопишь, вот и прибежала, — озабоченно ответила бабка, отпуская меня. — Мало ли люди какие лихие наведались, дом-то пустой стоял с зимы…

— С ноября… — Говорить было сложно, щеки пылали от слез, губы пересохли так, что лопались, стоило приоткрыть рот.

— Я и говорю, с зимы. У нас зима в ноябре и приходит. Снежное время, темное, только умирать… — И замолчала, присела рядом, подхватив длинный подол. — Ну, чего ревешь-то, не след ночью плакать… К беде.

Но слезы продолжали течь сами собой. Увиденное во сне так тяжело было отличить от реальности, что теперь оно казалось уже свершившимся океаном боли, которое мне не под силу переплыть.

— Сон, чтоли, дурной? — не унималась соседка. Я нехотя кивнула. — Горюшко-горе… Дай хоть причешу тебя, вон, растрепалась вся.

То ли ночь лишила меня остатков сил, то ли образ мамы, захлебывающейся пеной, продолжал стоять перед глазами, но я покорно позволила чужой женщине притянуть меня к себе. Теперь моя спина почти упиралась ей в грудь — костлявую, хрупкую, тяжело вздымающуюся на каждом хриплом вдохе. Вблизи соседка уже не казалась до удивления молодой. Нет, старость подтачивала ее, исподволь меняя тело, подталкивая его к последней черте. Пока я размышляла об этом, бабка покопалась в кармане, достала что-то и стянула с моих волос резинку. Спутавшиеся волосы повисли колтуном, соседка принялась разделять их на пряди, а когда закончила, прикоснулась к ним чем-то тяжелым и холодным.

— Что это? — От неожиданности я даже подпрыгнула, сбрасывая оцепенение.

— Гребень старый, еще бабки бабки моей, — шепотом ответила старуха. — Чешет волосы, а распутывает мысли. То, что доктор тебе прописал, Тося, так что не вертись.

И это абсолютно дедовское «не вертись» меня успокоило, я обмякла, позволяя бабке пропускать мои пряди через холодные зубья гребня. Мы помолчали, кузнечик перестал стрекотать в смородине, пахло землей и дождем. Я рассеянно думала, куда запропастилась кошка, когда бабка, не прекращая работу, вдруг проговорила:

— Дурные сны просто так не приходят… Они в окошко глядят, из окошка машут. Что привиделось, тому и быть…

Холод старого гребня сменился мерзлым могильным ужасом. Я рванулась, оставляя в старых руках соседки добрый клок волос, но даже не почувствовала боли.

— Как — «тому и быть»?

Бабка спокойно смотрела на меня в свете мутной луны.

— А вот так. Что приснилось, того и жди. Ночь видишь какая нынче? Зрячая ночь. Чуешь, маки зацветают? Что увидишь сейчас, тому и дверь открывай…

И теперь мне казалось, что каждый куст, каждый лист на деревьях смотрит на меня. Каждый огонек на высоком небе следит за моим дыханием. И ночь вдруг наполнилась тяжелым, дурманным духом алого цветка.

— И что же делать? — больше подумала, чем спросила я, но бабка услышала и засобиралась.

Она скоренько засунула гребень обратно в карман — свет луны маслянисто блеснул на старом серебре — и поднялась с завалинки.

— А ничего не делать. Чего тебе глупости эти, старушечьи сплетни? Была бы ты наша, может и вышел толк. Все приглядочки здешние, приметочки… А так? На вот, попей да спать ложись…

Проворно наклонилась, подняла белый бидончик, только красный лепесток грозно темнел на боку, и налила полную крышку своего варева. Не задумываясь, я приняла из ее рук питье, только зубы застучали об эмалированный край. Один глоток, и горло мне перехватило от горечи. Я зажмурилась, не зная, то ли скорее сглотнуть, то ли выплюнуть эту гадость, а когда открыла глаза, бабки и след простыл. Даже кружку свою не забрала. Только кусты смородины чуть качались ей вослед.

Когда на ступенях крыльца появилась кошка, я распахнула дверь и вошла в дом, позволяя ей самой решить, возвращаться ли туда, где мир, кажется, стремился к откосу так же, как Мишкина машина в страшном сне. И видит Бог, я все меньше верила, что увиденное было простым сном.

Нескончаемая ночь медленно уступала место багряному рассвету. Дом наполнялся им, словно вином. Или маковым цветом, раскрывающимся где-то неподалеку. Я осторожно поставила кружку на комод рядом с фотографией деда. Он продолжал испуганно смотреть на меня, беспомощно протягивая руки к кошке, и я понимала его. Это место сводило с ума. Пол скрипел под моими ногами, когда я пересекла комнату и вернулась в спальню, осела на мягкую постель, провела ладонью по маковому покрывалу и только потом решилась посмотреть на себя в зеркало.

В мутной глубине на широкой кровати сидела девушка, чем-то похожая на меня, но рассвет, бьющий в окно, делал ее скорбной и торжественной, а потому почти неузнаваемой. Волосы, причесанные, собранные в косу, покоились на спине. Я прикоснулась к ним — девушка из отражения повторила жест, словно мим, встреченный на бульваре. Я улыбнулась ей — слабая тень улыбки промелькнула по ее лицу. Наверное, в мире есть мало вещей более жутких, чем смотреть на себя в отражении старого зеркала. Особенно если зеркало это шесть месяцев назад отразило в себе последнюю судорогу на лице деда.

Я опустилась на постель, скрываясь от собственного взгляда из глубины зеркала. Достала телефон, но связи не было. За окном начали петь первые птицы. И это успокаивало, словно пока они чирикают на ветках яблони, ничего дурного со мной не произойдет. Ускользая в спокойный сон, я успела подумать, если соседка так спешила на мой крик, то зачем она прихватила с собой бидон с яблочным питьем? Но мысль эта быстро растворилась в угасающем сознании. И наступил покой.