Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

— Михлованыч! Да я сейчас вам мигом холодненькой.

— Нет, нет, — замахал руками Первый, — как раз холодненькой не надо, меня и так ангина замучила. Лучше, уж какая есть.

Мы замерли. Ой, что-то будет! Пьяница-коммунист Николай Иванович ехидно улыбается. Уж он-то, подлец, знает что у нас в графине, сам два срока заседал в парткоме. Тут Гоша с перепугу накатил полный стакан, подал и зажмурился. Будь, что будет!

А Михаил Иванович хоть бы глазом повёл, выпил и говорит:

— Мне кажется, что-то вода у вас болотом отдаёт.

Пока он пил, была такая тишина, что слышно, как муха топочет сапожками по протоколу, а как он сказал про болото, мы и задышали. А в толк не возьмём, как это может быть? Человек с высшим образованием, а самогонку от воды не может отличить?

Дали разгон выпивохам, построжились и отпустили с миром. Остались одни свои, партийные. Первый стал разъяснять линию Политбюро по ускорению строительства коммунизма, сказал много патриотических слов, потом спели «Интернационал», и партком распустили. Только расходиться, тут он ехидно говорит:

— А вас, товарищ Старостин, я прошу остаться.

Сам плотней дверь прихлопнул и один на один, как врежет:

— Эт-то что за комедия?! Ты что, совсем оборзел? Стыд! Срам! Святотатство! Это надо же додуматься — сами их распекают за пьянку и тут же хлещут эту мерзость. От всех несёт сивухой. Это так ты проводишь линию Политбюро? Кой чёрт тут коммунизм, если его пьяные коммунисты строят. Позор!

Гоша Старостин блекотит, что вышла промашка, с кем не бывает. Кто же знал, что вас черти принесут? Это по традиции, а потом, как от масс отрываться, ведь народ и партия едины. Ведь конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но закончил политично: «А коммунизм мы построим, так как одобряем линию райкома».

— Народ! Традиции! Одобряете! — Опять загремел Первый. — Я покажу традиции, конь, видишь ли, у него на четырёх спотыкается. Ты и на четырёх не устоишь. Жрать надо её меньше и спотыкаться не будешь. В общем, завтра к девяти быть в райкоме.

Тут уж Гоша струхнул не на шутку. Всю ночь глаз не сомкнул и трагично шептал: «Что день грядущий мне готовит?» А приготовил он ему вот что. Утром, спозаранку пришлось загорать на стульчике в «предбаннике» у Первого. Долго ждал. Его специально «выдерживали», чтобы показать его ничтожность. Туда-сюда снуют чистенькие, аккуратненькие райкомовцы, на него не глядят, он для них уже «бывший». Хоть стреляйся.

А из кабинета раздавались громовые раскаты Первого и Гоша соображал, что как раз попал под горячую руку.

Наконец Первый чувствует, что Гоша созрел для беседы, и его волокут «на ковёр». Не здравствуй, не прощай, — с ходу в лоб:

— Партия тебя в колхоз за каким чёртом посылала? А? Эт-то что, твой новый партийный стиль работы? А? Эт-то и есть ваши партийные традиции? А? Да ты хоть сам-то соображаешь, что делаешь? Трам-тарарам!

И пошло, и поехало. Ругать так, чтоб мороз по коже и достать до самых печёнок — это искусство, на это надо иметь талант. Первый был талантливым человеком, и Гоша это почувствовал. Его как-то по женской линии застукал муж с приятелем и лупили от души, даже пинали, и тогда он чувствовал себя не так плохо.

Первый отвёл душу так, что сам устал и Гошу уходил до полусмерти. Тот стоит бледный, скукожился, как пожилая бледная поганка, ну, не жилец. Главное, пот градом, губы потрескались и в горле пересохло, проглотить слюну не может. Первый видит, что пронял мужика и тот раскаивается, потому сжалился:

— Что, герой, небось, тошнёхонько? Так тебе и надо. Поди, душа горит? Ладно уж, выпей воды, охолонись, а то с тобой ещё родимчик приключится, и возись тогда с тобой.

Гоша, как в тумане заковылял на ватных ногах к столику. Там стоял массивный бюст Ленина, а рядом хрустальный графин со стаканами. И тут же у стены на стуле стоит тоже полный графин, но только попроще, да и стакан гранёный, по семь копеек за штуку. Гоша и думает, что за свой подлый поступок не достоин пить из хрусталя, что рядом с вождём пролетариата, а потому набулькал в копеечный стакан из графина попроще, и хлобысь.

Его ка-ак шибанёт! В животе искры, из глаз посыпались звёзды, и во рту всё обожгло. Он-то организму дал установку на воду, а там — голимый спирт! Представляете?

Первый оборачивается к нему, видит, такое дело, что Гоша глаза выпучил, как рыба ртом воздух хватает. Он досадно крякнул и уже не так строго, но с укоризной говорит:

— И что у тебя, Старостин, за хмельная натура? Руки сами чуют, где выпивка. Тебе бы на таможне работать или в ОБХСС.

А Гоша всё стоит как статуй, рот раззявил, глаза, как у щуки, которая попалась на блесну, никак не отдышится и некстати думает: да неужели в обкоме и в Центральном Комитете партии тоже бывает такая путаница с графинами?

— Налей-ка и мне, что ли, — говорит Михаил Иванович, — с тобой поневоле согрешишь, да и притомил ты меня.

Первый долго рылся в сейфе среди секретных партийных документов, наконец, отыскал яблоко и разрезал пополам. Как бы оправдываясь за скромную роскошь закуски, продолжает:

— Вот ты грамотный, недавно ВПШ закончил, может, хоть ты мне всё объяснишь, почему мы так заботимся о выпивке, и в тоже время так безобразно закусываем? Неужели это и есть неизбежный исторический путь развития России, только пить, а жить без продовольствия, впроголодь? Почему?

И тут у Гоши сработал инстинкт самосохранения. От спирта ум увеличился, как у всякого русского, и он экспромтом, как шарахнул стихом, и главное, к месту, и в самую точку:

На следующей районной партийной конференции Гошу Старостина ввели в состав бюро райкома партии.

Так что, будем здоровы.

Колхоз наш был богатый, хотя по первости нам всё не везло на председателей, да и жилось плоховато. Но потом привезли нам нового мужика, на вид невзрачный, но райком нам советовал его выбрать очередным председателем колхоза. А тогда как было? Если райком «советует», попробуй пойти супротив, себе дороже будет. Это было как приказ, и никуда ты ни денешься. Власть. Так вот, звали нового председателя Кузьма Никитич Потехин.

Как оказалось, он пришёлся ко двору, хороший был хозяин. Выпивкой не баловался. При нём колхоз мало-мальски встал на ноги. Построили две фермы, детский сад, школу, клуб. Заасфальтировали все центральные улицы в деревне. Жилья построили целую улицу, но главное, колхозников с зарплатой не обижал. Строгий был мужик, требовательный, но зато справедливый.

И вот не заладилось у него что-то с райкомом. Хозяйство он крепко поставил на ноги, чувствовал силу и, нет-нет, да и стал огрызаться на их глупые указки: что сеять, когда сеять и как руководить колхозом. Мужик он был настырный. Начальство видит, что он совсем выпрягся, вот и взъелись на него.