Антон Евтушенко - Симптом страха

Нэнси смутилась. Она поняла, куда клонит Глеб. Она захотела зло зашипеть в него красивой фразой, что-то вроде «Если ты ждёшь почётной капитуляции — её не будет». Можно было даже плюнуть после этого в лицо предателя и брехуна, но она не только не сделала этого, она даже смолчала. Промолчала хотя бы потому, что считала, что фраза неоконченная и в ней нет вопроса. Она ждала его, ждала с тлеющей тревогой. Но вопроса не последовало, тогда Нэнси осмелилась задать свой:

— А тебя за какими чертями занесло на эти галеры?

— Да, — покладисто ответил он, — в таком не признаются первому встречному на улице. Не то, чтобы этот человек этим гордился, но у него, очевидно, выбора не оставалось.

— Отчего так?

— Компромат. Его можно нарыть на каждого. В случае отказа от сотрудничества компромат может быть пущен в работу. Давай я тебе кое-что расскажу. — Он сцепил пальцы рук и накинула их на колено, точно уздечку. — Два года назад, в тот день, когда отец попал в больницу, я вляпался в одну малоприятную историю, которые менты умудрились раскрутить до категории весьма скверной.

Глеб, спешившись, замолк на несколько секунд. Или, может, собирался с мыслями. Нэнси не сдержалась и одолела томительную паузу очередным встречным вопросом.

— Это как-то связано с расправой над твоим отцом?

— Нет, не думаю. Отец никогда не был носителем нравственных начал. Его отлупцевали за прошлые грехи. Я тогда не знал и десятой части его ошибок прошлого. Мать убедили, что это была случайная драка, но она кое чего не знала.

Глеб выжидательно посмотрел на Нэнси. Она молчала.

— В тот день я встретился с двумя-тремя знакомыми, — продолжал он, — из которых один — Гоша Богиня — был из театральной студии «Ткачи», кажется, они располагались на чердаке нежилого дома недалеко от площади Культуры, и мы таким составом двинули через наливайку на набережную Крюкова канала, где уже набирал обороты стихийный митинг против сноса семиэтажки. Жильцов дома 29 на улице Декабристов не первый год пытались расселить в пользу строительства новой сцены Мариинского театра. Чиновники прекрасно освоили технологию выживания людей из исторического центра и баланс сил был давно не на стороне собственников дома. У Богини там, кажется, нашлись друзья, и у этих друзей удивительным образом оказались транспаранты, что-то типа «Гергиев — вор!» 64 64 Валерий Гергиев — дирижёр, худрук и гендиректор Мариинского театра. и «Скажем решительное „нет“ бизнес-империи любимого дирижёра Путина». Кто-то, помнится, отказался и вернулся отогреваться в наливайку, а я остался. Вот лозунг про дирижёра достался мне. Было по приколу. Было, в общем, весело и я даже проникся каким-то сочувствием к тем людям, что под предлогом реконструкции театра были вынуждены съезжать из удобного центра в какое-нибудь неудобное условное Девяткино. На их месте мог оказаться любой.

В разгорающемся воинственном пылу, переживая минувшие события, Глеб раз или два задевал острым локтем Нэнси, упреждающе отодвигался. Он нервничал, она безошибочно это определила по тому, как он метал узловатые, худые пальцы в волосы, охватывая плотными скорлупками ладоней лоб, сжимал его, отпускал и повторял всё снова. Через пару горячих фраз он вдруг сильно качнулся и снова приблизился вплотную к ней.

— Так я, сам того не ведая, попал в поле зрения ГБ, — продолжал он тоном выше, — а после похорон отца, через четыре дня к нам заявился некий человек, который назвал себя Тамазом Гарибацхелией. Он представился старым другом отца и боевым его товарищем по Афгану, хотя прежде ни я, ни мама его никогда не видели. Он сказал, что когда-то занимал приличную сумму денег и вот пришёл её вернуть. Гарибальди не смог предъявить даже расписку, сослался на устную договорённость с отцом. Долг возвращался тут же, на кухне, стодолларовыми купюрами. Сумма оказалась до неприличия «приличной». Афганские «чеки» отношения к валюте не имели, мама не могла поверить, что такие деньги вообще когда-либо водились у отца. Она тут же почуяла неладное и связала доллары с чёрными иконами отца: категорически отказалась их брать. Я тогда ходил под подпиской о невыезде, мне пытались шить хранение наркотика — обычный подброс, как делают в таких случаях, когда особо ухватиться не за что. Со мной у ментов вышла накладка: нужные им бумаги я упорно не хотел подписывать. Тогда они прессанули меня через мать: инсценировали ограбление. Это сейчас я задним числом понимаю, что у ментов меня отвоевали раньше и до кондиции доводили не они. Хотя какая разница? После нападения Гарибацхелия появился снова. Он перехватил меня ровно в том же месте, где произошёл налёт: у подъезда дома. Он снова предложил деньги — и я взял. Мне нужно было откупиться от ментов. Я так думал. Тогда-то мышеловка и захлопнулась.

— Не совсем понимаю. Этот Гарибальди выдавал себя не за того, кем был на самом деле?

— Нет. Он просто до поры до времени не говорил всей правды. Он был не только другом и боевым товарищем отца, но и его агентурным куратором. Отец двенадцать лет работал чекистом на подписке.

— Что это означает?

— Всё очень просто! Бывает так, что для осуществления определённых оперативных ходов необходимы реальные специалисты с «чистыми» делами, люди, которые не пробиваются по базе ни с какого уровня. Мой отец подходил идеально: у него были определённые навыки, которые он получил на войне, но при этом он никак и нигде не ассоциировался с конторой. Это было очень важное условие в случае провала. После 95-го он получил должность и даже некоторое время возглавлял операцию по выявлению латышских ультрарадикалов, в которой, правда, потерпел провал и был с позором снова выдворен за штат, где тихой сапой проработал вплоть до своей кончины.

— И ты ничего об этом не знал?

— Даже мама не догадывалась. Я узнал от Гарибальди, когда мы встретились с ним в третий раз и он показал мне папочку, где находился весь нарытый на меня ментами компромат: и участие в незаконном пикете, и сопротивление при задержании, и хранение наркосодержащих веществ и даже их сбыт. Нашли, не поленились, представляешь, какого-то барыгу, который свидетельствовал против меня. Там, конечно, всё было шито белыми нитками, но папочка при нехорошем раскладе тянула лет так на двенадцать. Я только представил, когда я выйду на свободу, мне будет сорокет. Другая страна, другая власть и я другой — выправленный или поломанный тюрьмой до хруста. Мне стало страшно. И обидно. За мечту. До соплей! А Гарибальди талант верёвки вить из человека, у него к этому сверхспособность. Предложил меня продюсировать, на их жаргоне это означает курировать, точно так, как он курировал отца. Так я стал чекистом.