Гузель Яхина - Мотылек

Сегодня дед вложит в расправу всю свою душу. Попытка побега, неожиданный отпор со стороны белого — за все это придется заплатить сполна. Тут и поллитры будет маловато. Хотя побои — дело недолгое, их можно перетерпеть, а синяки и ссадины пройдут, затянутся, зарубцуются в конце концов, как два больших шрама на спине и один, совсем крошечный, на виске. Самое страшное — это длинные наказания.

Если дед опять привяжет его к кровати на весь день, Мотылек выдержит. Он будет время от времени скашивать глаза на изголовье, где висит помятая фотография мамы, и думать о ней — так время пробежит быстрее. За день он пару раз описается, от жажды высохнет и станет шершавым язык, плечи и ноги распухнут в тех местах, где их пережмет веревкой. Но это мелочи, их можно исправить — когда дед отвяжет его, Мотылек сначала выпьет целый чайник воды, и язык вновь начнет слушаться. Потом выстирает в Волге белье и матрас, чтобы не воняли мочой. Плечи и ноги пройдут сами через пару дней. Как будто ничего и не было. Так Мотылек победит деда. Тот не будет об этом знать, но Мотылек будет.

А вот если дед подвесит его за руки к притолоке, как в два последних раза, победить не удастся. Распухшие запястья и ноющие мышцы не пугали, это пройдет. Пугали мухи. Они прилетят на запах его страха. Первые несколько часов он будет сгонять их с себя, дергая мышцами — сначала быстро, потом все медленнее, под конец еле-еле. Потом наступит момент, когда он будет не в силах прогнать их — и эти твари дождутся своего часа. Они будут садиться на лицо, шею, вздувшиеся вены на кистях рук, заползать под рубаху, шарить по животу, бедрам… Он будет чувствовать каждую из сотен маленьких лапок на своей коже. Будет чувствовать, но сделать ничего не сможет… А когда вечером дед, придя с работы, развяжет его и Мотылек мертвой тушкой рухнет на пол, мухи улетят, — чтобы ночью вернуться к нему в снах. Во сне будет страшнее, сон повторится много раз — уже нельзя будет сказать себе, что ничего не было. Нет, еще одного подвеса он не выдержит. Мотылек встал с заледеневших ладоней и растер их друг о друга. Лучше умереть. Или убить деда.

Эта мысль еще ни разу не приходила ему в голову. Он прислушался к ней. Мысль была проста и делала простым все остальное. Отменяла тычки, побои, полосование ремнем, привязывание к кровати, подвешивание к притолоке. Отменяла багровые синяки, пульсирующие болью шишки. Резкую боль, ноющую боль, глухую боль. Она отменяла страх. Мотылек стал думать, как это сделать. Оружия у него нет. Ударить чем-то тяжелым по голове вряд ли получится: все-таки дед очень высокий. Можно попробовать свалить деда с ног и тогда ударить по голове — что есть силы, со всего размаха… Мотылек представил, как обычно дед спускается в подпол: до конца распахивает тяжелую крышку, вешает керосиновую лампу на специальный крючок, вбитый снизу в доски пола, и начинает осторожно, по одной, ставить ноги в валенках на каменные ступени; керосинка освещает весь небольшой колодец подпола — высокий картофельный ящик без крышки в одном углу, банки с припасами в другом… Мотылек так ясно представил себе эту картину, что темнота отступила, — он увидел пространство вокруг себя, словно наполненное желтым светом лампы. Разлить на ступеньках огуречный рассол, чтобы дед поскользнулся? Он увидит мокрые ступеньки и не станет по ним спускаться… Кубарем броситься к нему в ноги и силой попробовать свалить с лестницы? Скорее всего, дед окажется сильнее… А может, заставить его самого опустить голову вниз? Он увидит что-то на земле. Что-то такое, что ему очень сильно захочется разглядеть поближе, и нагнется низко-низко… В этот момент нужно ударить по этой ненавистной голове — что есть силы, со всего размаха…

Мотылек снял штормовку, шаровары, оставшись голышом, и разложил на земляном полу. Один рукав штормовки тянулся вверх, касаясь ящика с картофелем, второй смотрел вниз; капюшон слегка наклонился вбок; штанины шаровар раскинулись в разные стороны. Тряпичный человечек будто спускался по ступеням и упал на пол.

Сам Мотылек засядет в картофельном ящике. Он все точно рассчитал. Дед, удивленный необычной картиной, спустится по ступеням вниз. Возможно, даже снимет керосинку с крючка и возьмет с собой, чтобы получше все разглядеть. Присядет на корточки около тряпичного человечка, начнет ощупывать его. И вот тогда Мотылек выскочит из ящика и обрушит на склоненную голову полуторалитровую банку с солеными огурцами. Банка хорошая: тяжелая, из толстого стекла. Не должна подвести.

Чтобы уместиться в ящике, Мотылек выбросил оттуда часть картошки и рассовал по щелям, по темным углам, за банки с припасами. Потом устроился поудобнее на холодных клубнях, обнял свое полуторалитровое оружие и стал ждать прихода деда.

* * *

Его разбудил солнечный луч, ползущий по носу. Луч бил из щели между половыми досками. Где-то кричали чайки. Наверху уже наступил день. Мотылек выбрался из ящика, с трудом переставляя затекшие ноги. Взобрался по ступеням, толкнул крышку — та легко поддалась. Высунув голову, осмотрел кухню — деда не было. Засов на входной двери был открыт. Обеденный стол немного перекосился, его некогда крепкие ноги разъехались в разные стороны.

Выбрался из подпола. Чайник на плите был теплым. На столе стояла грязная кружка, лежали хлебные крошки. Видимо, дед позавтракал и ушел на работу. Часы на стене показывали половину девятого.

Мальчик спустился в подпол, аккуратно собрал все картофелины обратно в ящик, поставил на место банку с солеными огурцами. Поднял наверх шаровары и штормовку, развесил на веревке во дворе просушить. Надел синюю форму и побежал в школу.

* * *

Любовь к девочке на несколько лет старше — безнадежна. Мотылек это понимал. Любовь действительно звали Любовью. Любе было четырнадцать. Да что скрывать, этой весной ей уже исполнилось пятнадцать. Она была выше его на две головы. У нее были восхитительные рыжие кудри и глаза цвета Волги. Когда она сердилась, глаза темнели и становились цвета Свияги.

В этом году она заканчивала восьмой класс. Мотылек — четвертый. Благодаря Острову они целый год учились вместе.

Систему школьного образования на Острове можно было бы назвать экспериментальной, если бы она была рождена смелой мыслью какого-нибудь новатора от педагогики. Но директор школы Р. Р. Николаев называл ее вынужденной, чиновники в районном управлении соглашались и закрывали глаза. На Острове проживал двадцать один ребенок младшего и среднего школьного возраста. Все дети учились в островной школе номер один, где работали четыре учителя и директор. Один учитель мужественно нес на своих хрупких старушечьих плечах все младшие классы: дети от семи до девяти учились вместе три года подряд, каждый год проходя заново программу младшей школы. Ребята десяти-пятнадцати лет получали основы среднего образования от трех учителей-многостаночников, достигших вершин мастерства в преподавании различных дисциплин столь разновозрастной аудитории.