Гузель Яхина - Мотылек

Островное кладбище было огромно и имело два крыла. С восточной стороны холма, всё в зарослях крапивы и буреломе, раскинулось Старое кладбище — там с незапамятных времен хоронили паломников, умерших на Острове. Кто умирал ненароком, кто специально ехал сюда проститься с жизнью — все покоились сейчас в глинистой земле Острова, слушали шум Волги и шелест ив. Сейчас туда редко кто захаживал, даже мальчишки побаивались этого жутковатого места. Деревянные голбцы попадали, вместо некоторых успели вырасти кусты и деревья. Кладбище постепенно умирало, становилось лесом.

С запада к нему примыкало Новое кладбище, на котором хоронили уже граждан Советского Союза, работавших в психушке, а также самих белых . За шестьдесят лет существования лечебницы поумирало так много народу, что вся поляна была густо покрыта крестами и надгробными камнями, — бывшие санитары и пациенты лежали вперемежку, кучно, впритирку. Здесь часто устраивали субботники и воскресники, кладбище было ухоженным, живым. Санитары шагали по могилам широким хозяйским шагом. Одна рука работает трещоткой, вторая — сбивает большой палкой все высокие заросли. Добровольные помощники шли следом, вооружившись кто мотыгами, кто вилами, — размеренно и часто вонзали инструменты в кусты, травы, цветы. Ранить белого можно, это не запрещается — запрещается его упустить. Кто-то притащил из деревни большую собаку на поводке, и она лаяла без перерыва, чувствуя всеобщее возбуждение.

— Под каждый крест заглядывать! Под каждый лопух! — раздался недалеко высокий голос деда, заглушая непрекращающийся треск. — Кто найдет — как всегда, свое получит. Не обидим.

Вознаграждение не было прописано в специальном приказе Наркомвоенмора 1937 года. Но всегда имело место — хорошая столичная водка и специальный продуктовый набор из Казани. С мыслью об этом кому-то и искалось веселее. Хотя многие помогали санитарам не из корыстных соображений, а из здорового, веселого азарта. Мотылек медленно отполз назад, в укрытие ив. Решил обежать рощу, пока санитары прочесывают вершину холма.

— Дяденька, не бойся, — шепотом звал он, тенью скользя от дерева к дереву и заглядывая в дупла и норы.

— Дяденька, выходи, прошу тебя…

— Дяденька, поверь…

Но встретились ему только ящерицы да мыши.

Дневной зной утихал, солнце клонилось к закату. Санитары уже шныряли по склонам холма, спускаясь все ниже, звук трещоток приближался. Оставалась последняя надежда — что беглый на скалистом холме. Он был назван так из-за каменистого обрывистого берега, в высоких стенах которого зияло несколько ущелий и пещер. Именно в этот холм билась грудью коварная Свияга, обманчиво приветливая при хорошей погоде и нескрываемо свирепая при плохой. Место это было опасное — и для людей, и для катеров. Огромные валуны остро торчали из воды вдоль всего берега, пышно вспенивая воду даже в тихий день. Дно резко уходило вниз, падало пропастью. Мотылек решил сразу бежать к пещерам. Поиски длились уже несколько часов; если и мог беглец где-то так долго укрываться — только там.

По крутой сыпучей тропинке мальчик заскользил вниз, к берегу. Волны гулко бились о скалы, ветер доносил холодные брызги. Сквозь шум воды долетал еле слышный звук трещоток — третий поисковый отряд исследовал пещеры с другой стороны скалистого холма, постепенно приближаясь. Мотылек успел обыскать две пещеры. Излазил на брюхе вдоль и поперек, дочерна испачкав школьный костюм и промокнув насквозь. Шарил слабым фонариком по сочащимся водой камням, заползал за скользкие валуны, в расщелины.

— Дяденька, я тебя спасу! Покажись… — шелестел он, и его шепот еле слышным эхом отражался от мокрых стен, таял в звоне пещерной капели.

Кричать боялся: могли услышать санитары. С каждым часом бесплодных поисков все больше верилось, что сбежал не обычный белый (такого бы давно уже нашли), а тот самый, Мотыльков спаситель. «Точно — мой!» — радостно и нежно думалось мальчику. Когда Мотылек изучал третью пещеру, следом вошли санитары. Трещотки их звучали устало, голоса — зло и тихо. Мотылек летучей мышью взметнулся по камням за темный валун куда-то под самый потолок, вжался лбом в гигантский сталактит, зажмурился, окаменел.

— Искать, сволочи! Искать, гады! — командовал низкий голос; Мотылек узнал бас Любиного отца.

Сквозь зажмуренные веки уловил движение света в пещере — это яркие фонари шарили по стенам. Искали долго и тщательно. Могли бы найти и Мотылька, но он сидел очень уж высоко. Переговаривались, сплевывали. Один запустил со злости камнем в потолок пещеры, тот загрохотал по валунам гулко, будто смеясь. Никого не обнаружив, ушли дальше. Но кто-то один еще оставался, топтался, стуча тяжелыми подошвами. Мотылек уловил запах дыма и, приоткрыв глаза, осторожно высунулся из-за сталактита. Главный санитар. Он сидел на камне у самого входа в пещеру, сгорбленный, и курил, глядя на волны. Огненная шевелюра пламенела на закатном солнце, сизое дымное облако стелилось к камням. Вдруг он резко повернулся к пещере и вперился в темноту.

— Ты здесь, с… политическая? — громко и отчетливо спросил тишину. — Ты здесь, сволочь под грифом «Ч»?!. А ну выходи!

Мотыльку показалось, что главный санитар смотрит ему прямо в глаза. Сердце колотилось о холодный валун так громко, что могло выдать. Но тот уже опустил голову низко на грудь.

— Господи, меня же самого под грифом «Ч» пустят… — услышал Мотылек его трагический шепот. — Даже на учет поставить не успели, собаку… Господи, за что мне это…

Докурил, обреченно выбросил непогашенную сигарету в глубь пещеры — она золотой кометой пронзила бархатную черноту — и вышел.

«Так и есть: он! Мой сбежал! Мой!» — возликовал Мотылек. Но только мальчик хотел спуститься из своего укрытия, как внизу раздался чей-то сдавленный смех. Вновь припал лбом к сталактиту и замер. Из-за большого валуна, приглушенно хихикая, вылезали двое.

— Тебя же накажут, — знакомый женский голос.

Мотылек напряг зрение, и ему показалось, что в темноте он видит рыжие кудри. Люба?

— И тебя отец не похвалит, если узнает, — голос мужчины.

— Ему сейчас не до меня — сам слышал… Как отстали от всех, так и догоним потом — никто и не заметит.

Точно: Люба! Мотылек не увидел, но почувствовал, как при этих словах она привычно тряхнула кудрями.

— И хорошо, — мужской голос стал ниже, потом превратился в нечленораздельный шепот и стих совсем.

Двое все еще оставались у валуна, в тени, и Мотылек не мог их видеть. Но слышать мог, и довольно хорошо. В наступившем долгом молчании он уловил тихий мокрый звук, словно камешком по воде плеснули. «Целуются», — догадался мальчик, и сердце его перестало стучать о холодный валун. Дыхание обоих становилось все более глубоким и напряженным. К дыханию примешивались звуки движения двух тел, шуршание одежды, иногда некстати раздавалось потрескивание трещотки. Скоро мужчина стал дышать так громко и быстро, что перекрывал несущийся снаружи шум волн.