Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Глава 20

— Кучеряво живешь, Керосиныч, — Толян осмотрел раскладушку, — импортная. В проем не пройдет. Бабуль, тканёвое чего дай, навроде одеялки. Елизавета Арнольдовна решила пропустить мимо ушек неприятное слово «бабуль» и, страдая, вынесла почти новый коврик. Толян с трактористом по кличке Марсик вытащили Петра Серафимовича профессионально — уронили всего пару раз, да и то сказать, на мягкое. Где баня, Керосиныч? — на дворе смеркалось, а освещение не было предусмотрено. Ах, ох, ух, — стонал Петр Серафимович, — у речки… Сзади, заламывая руки, шла Анна Карловна со скоропомощной аптечкой. Елизавету Арнольдовну во избежание инцидента заперли в доме, подперев дрыном дверь. Кривоватая банька стояла одинокая, на пустом бережку, как баба, ждущая корову с поля. Пётр Серафимович, будучи авиаконструктором, имел слабое и неверное представление о том, как нужно утеплять баню, поэтому баня сияла в лучах, так сказать, засыпающего светила. Все щели Пётр Серафимович забивал расплющенными пивными банками, крышками и жестянками от консервов. Баня переливалась, как чешуйчатый, хотя и изрядно обглоданный рыцарем дракон. Толян распахнул дверь, послюнявил палец — о! нормалек, дует, откуда надо. Норд-вест, а то и зюйд-ост, а, Керосиныч? Тут роза ветров как раз специфическая нужна. Анатоль три года плавал на боевом корабле! — поспешила заметить Анна Карловна. Она переводила взгляд испуганной овцы с одного мужчины на другого и думала — кого предпочесть? Плавает Ань, я тебе дома объясню, если доберемся, ЧТО — Толик уже укладывал бездыханного Петра Серафимовича так, чтобы порог приходился тому ровно по пупку, — прям как экватор! Точняк! Голик есть? Анна Карловна, — Пётр Серафимович давно уже почувствовал облегчение от укола, но маскировался, — что хочет этот знахарь? Веник банный дай, — Толик нырнул в предбанник, пошуршал, вышел с веником и топориком, — ну, слушай. Я те бахну, а ты мне спроси вопрос — что сечешь? я те обратку даю — утин секу! ты мне сызнова — давай крепше, и так трижды. Уразумел, профессор? Текст не путай, а то зряшный труд и разбитые надежды. Ань, упрись лицом в речку. Все, поехали! Толян задрал на Петре Серафимовиче мягкую клетчатую фланелевую рубашку, угнездил березовый, бывший в употреблении веник на спине, и занес топорик. Ну, че ждем-то? Анатоль, — Анна Карловна очнулась, — не делай этого! Это какие-то предрассудки! ты же его убьешь! Ты не давал клятвы Гиппократа, Толенька! У тебя нет диплома! Этого даже Малышева себе не позволяет! Увянь, — Толян слегка пнул Петра Серафимовича, — ну? Что вы там просекаете, уважаемый? — промямлил лежащий Петр Серафимович. Утин секу! — заорал Толик со всей дури и ударил болезного прямиком по хребту. ТВОЮ МАТЬ! — заорал Пётр Серафимович и усвистел в ближайший ивняк. Слышно было, как под его грузным телом хрустят ветки. Во, Ань, видала? ЗОЖ, типа того! А ты все тыкала в попу уважаемого человека, могла инфекцию какую внесть. Во — гляди, как чешет! Керосиныч зверь мужик, теперь дня два будет бегать. А голик спалить надо, а то не подействует. Ошеломленная увиденным, Анна Карловна дала себя довести до машины, забыв, кстати, убрать дрын от двери, за которой томилась в неведении чудеснейшая Елизавета Арнольдовна, прижавшая к груди пыльную баночку забродившего яблочного пюре.

Глава 21

В обычные дни, когда Анна Карловна брала верх, на ужин Анатоль кушал молочную лапшу и пил кисель из ревеня, но уж когда Анна Карловна давала маху, тут уж Толик оказывался в победителях и требовал борща. С мясом. Требовал он и боевые 250 грамм, но — не получал. Вот, и сейчас, после утина, бани и Керосиныча, Толян вошел в избу в шерстяных носках-джурабах, присланных Анне Карловне благодарными сборщиками металлолома с Кавказа, опустился тяжело на пенек, заменявший ему табурет, прошелся пальцами-граблями по спутанным волосам, и весомо сказал — БОРЩА! Анна Карловна, давно ощущая неладное, вприпрыжку отправилась на кухоньку, где, стыдясь самое себя, открыла банку белорусской тушенки и бахнула волокнистое мясо в кастрюлю. Подавать борщ приходилось в эмалированном тазике, потому как порции борща измерялись не в граммах, а в литрах. Анатоль молча ел, вылавливая свекольные бруски с особым наслаждением, отгрызал ржаной хлеб от буханки, макал чесночные дольки в крупную йодированную соль и чавкал. Анна Карловна, прикрыв нос кружевным платочком, дышала тонким ароматом лаванды и размышляла, чем все это кончится. Очевидно было, что муж, её законный муж и где-то супруг — зол. А в гневе Анатоль был способен на такое… на что способен, Анна Карловна и не подозревала. Прикончив две миски борща, Толик отодвинул от себя дыханием легкие чешуйки чесночной шелухи, отер рот рукавом и вдруг, не произнеся ни слова, быстрым, точным и ловким ударом засветил Анне Карловне, как принято говорить — фонарь под глазом. Охнула, покачнулась голубушка наша, не подвергавшаяся в жизни подобным испытаниям, задрожала мелко и заплакала слезинками мелкими и едкими. Толик же, постучав для острастки серебряной ложкой по эмалированной миске, показал супруге несуразно огромный грязный кулак и отправился спать в баню. Анна Карловна тут же побежала смотреться в зеркало. Бланш вышел прекрасный! Уже верхнее веко набухло и поползло вниз, и весь будущий синяк, имеющий сходство с континентом Африка, готовился явить миру разнообразие расцветок. Анна Карловна принялась лихорадочно искать бадягу, наносить на скулу — но это было так, зряшное беспокойство. Утром Анна Карловна не смутилась, нет! Она несла синяк гордо! И даже нашла, что он прекрасно контрастирует с белым халатом и надела шелковый платок в фиалковых тонах и продернула его в петличку. Вышло элегантно. Товарки на работе люто завидовали. Бьет — значит любит, сей девиз был начертан на каждом глупом лбу! Гля-ко, — сказала нянька прачке, — оприходовал Карловну как следоват! По-людски! А то ходила как немужняя! И не говори, — прачка отсыпала себе казенный стиральный порошок в карман халата, — Козёл в этом деле мастер! Он как-то Вальке аж в оба глаза засветил, любо-дорого глядеть было!

Пётр Серафимович, приехавший через день ругаться с целью написать письмо в Министерство охранения здоровья граждан, ахнул. Я вызову его на дуэль! — шепотом кричал авиаконструктор, — я ему покажу! Ого-го! Я его посажу! Я его в бараний рог! Ах, Анна, Анна! Разве бы я — мог? Я Лизаньку — никогда! И даже других женщин — упаси! Я убью его… Да уймитесь вы, не трепещите крыльями, — Анна Карловна писала рецепт четкой антиквой, — он страдал! Это ревность! Это — чувство, между прочим! А вы, я так понимаю, тюфяк бесчувственный. Посадить… да вы бегаете, как молодой! И сами еще в процессе лечения выражалась, как тракторист, простите. Он вас из пепла восстановил. Или как? Вы ему еще обязаны, кстати. Пётр Серафимович стыдливо умолк. Но у вас, Анна Карловна, лицо нарушено, я с этих позиций. Ведь вдруг вы головой там или еще, я с этой точки. И, знаете, Анечка, — Пётр Серафимович взял узкую длинную ладонь доктора Докшиц и поднес к губам, — я решил переехать. Чтобы видеть вас. Я сторговал домик неподалеку. И теперь мы навсегда будем бок-о-бок. Здравствуйте! — Анна Карловна пугливо оглянулась, — а Лизхен куда? Да туда же, туда же! Со мной! Вы со свои вахлаком, я со своей… и будем страдать, Аня. А как иначе?