Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Это событие и стало концом. Или — началом конца?

Глава 17

Митрохина с инсульта не вернулась, точнее, вернулась, но уже не в Старое Мишулино. Горчидзе остался в Твери, пригревшись в сан инспекции, и Анна Карловна осталась одна за всех. Районное начальство постучало шариковой ручкой по левым премолярам верхней челюсти, и, единым росчерком уничтожило стоматологическую помощь в деревне. Зубы драть и в районе можно, — сказало начальство, посещающее с этой целью соседнюю республику со строгим Батькой во главе, — а рожать все хотят. И немедленно. В другой позиции Анна Карловна скатала бы в узел льняные простыни, увязала бы бечевкой томики Чехова, насыпала бы отравленной крупы мышам, села бы в продуваемый сквозняком плацкартный вагон, да и была бы такова… Но уехать одной? А МУЖ? Красивое и емкое слово, включившее в себя Анатоля, в Москву не влезало. Взять с собой? От этой крамольной мысли Анну Карловну отвратило видение — Толик-Козёл, стриженый в скобу, въезжает на восьмерке в метро, выходит на станции Маяковская, и ходит, задрав голову, оценивая панно Дейнеки. Анна Карловна ужаснулась и переместила Толика на балкон 2-го яруса театра МХАТ, и ужаснулась еще больше. Выходило так, что Толика в Москве лучше всего было бы держать дома, взаперти, потому как бегать с ружьем по Малому Гнездиковскому вряд ли было безопасно. Анна Карловна колебалась, ела цветки настурции и даже забыла, что Анатоль не любит чая с молоком и плеснула ему в кружку полмолочника. А между тем население принялось болеть на разные лады, и это было совсем скучно, и приходилось отрывать себя от домашнего тепла, надевать резиновые сапоги и шерстяные носки, воняющие немытой овцой и тащиться по ухабам да рытвинам в дальние деревни, выслушивая жалобы старух на больные ноги, да совать подмышку градусник сопливой ребятне. Толяна пришлось определить на место шофера со ставкой санитара, потому как свою личную жизнь Анна Карловна никому другому доверить не могла. Что же делать? Что делать? — она ломала руки и смотрела на часы с кукушкой, умолкшие год назад.

Глава 18

«И собаки бежа-а-а-ли, в кровь обдирая ладони…» — бренчал гитаркой, блатняцким аккордом бил по сердцу некий Серега Гучин. Толян курил, стряхивая пепел в форточку. Пепел, повертевшись, возвращался в салон и засыпал Анну Карловну. А разве у собачек бывают ладони? — вдруг очнулась от тяжких дум Анна Карловна. А чего у них, рук, что ли нету? — Толик перевернул кассету, — спереди руки, сзади ноги. Удивляюсь тебе, Ань, тебе бы вот наше, народное, деревенское, вижу я, поперек горла. Ты м-а-а-сквичка, как жа! Вы там привыкли! А мы тут — трудодни, бабка пьяница, дрова сырые, в школу, можно сказать… В лаптях, — машинально добавила Анна Карловна. — И корова не доена. Я читала, Толечка, читала. Толян примолк, крутанул руль, машина пискнула и села на пузо. Приехали, — Толик переобувался в сапоги, — слазь, дальше пехом пойдешь, кликнешь кого с трактором. Увязли. Анна Карловна, ежась от холодных струй, затекающих за воротник курточки, опустила ногу в канаву. Жидкая глина с чавканьем приняла сапог, а ногу вернула. Рыдая, Анна Карловна принялась вытягивать сапог, перепачкалась вся, и, вспоминая квартирку в Малом Гнездиковском, Петра Ильича в садике перед Консерваторией и Елисеевский магазин, тяжко переваливаясь, пошла через лес — на вызов.

Пётр Серафимович возлежал на самодельном топчане и страдал. Прострел, случившийся с ним, был привычным делом, но тут прострелило как-то так удачно, что ни рукой, ни ногой Пётр Серафимович шевельнуть не мог. Он говорил так — о-о-х! или так — о-о-о! Елизавета Арнольдовна, перепуганная насмерть, хлопала руками, как потревоженная курица крыльями, пучила глаза, и все подпевала супругу — Петечка, о-о-о, что же делать, Петюньчик! Угрюмый сосед-десантник, починявший забор, вызвал Анну Карловну и, бросив слеги, ушел в баню пить водку. Анна Карловна, споткнувшись в прихожей о ведра, больно ударила ногу, и вошла, прихрамывая. Анна Карловна! Голубушка! Ангел небесный! — запричитал Пётр Серафимович, — Лизанька! Беги! Ставь самовар! Я спасен! Я в ваших руках! А что же это вы, уважаемый, — Анна Карловна надевала ломкий от крахмала халат, — не соизволили почтить своим присутствием мою свадьбу? Пётр Серафимович сконфузился. Дождавшись, когда Лизанька выкатится в летнюю кухоньку, схватил Анну Карловну за руку и прошептал — я страдал! Вы разбили мое сердце! Я, как Блок! Я любил твое белое платье! Утонченность мечты разлюбив, — Анна Карловна набирала жидкость в шприц, — позвольте… предоставьте мне… место для инъекции! И шприц легко вошел в довольно плотные слои Петра-Серафимовича седалища…

Глава 19

— Да что вы деревенеете-то, Пётр Серафимович? В вас игла не входит, что это вы такой напряженный? Да откуда ж напряженный? — Пётр Серафимович присвистнул от неловкости, — вы меня, простите, тыкаете острым предметом, а я, по-вашему, должен расслабиться и получать удовольствие? А почему бы и нет, — Анна Карловна приложила ватку со спиртом, — когда такая женщина рядом с вами… Да вы не рядом, а простите, над нижней частью моей спины! И мне неловко мое положение, и вообще… у меня как-то мутится рассудок… мне дурно! откройте окна! Да вы с ума сошли, на дворе холодно. Перевернитесь. Да на спину! Да укройтесь, что вы, в самом деле! Прикройте наготу! Дайте мне руку! Я должна проверить рефлексы… Пётр Серафимович, извиваясь, вдруг схватил руку Анны Карловны и поднес ее к губам. Дорогая! Я вас жаждал! Вы что, пить хотите? Вас мучит жажда? — Анна Карловна разлила по комнате серебристый смех, но руку не отняла. Тут вкатилась Елизавета Арнольдовна с голубеньким эмалированным ковшиком. От ковшика шел пар. Петечка, ангельчик мой! Я, оказывается, совершенно беспомощна в отношении самовара! Я помню, у Чехова в самовар бросали шишки? И сверху ставили сапог? Но я не уверена… а что это вы, доктор, схватили его за руку? У Петечки же спина? Пётр Серафимович ловко отнял от губ руку Анны Карловны, — а мы… мне… мы пульс! считаем пульс! раз-два-три, раз-два-три! Я вижу, Петечка, ты уж совсем выздоровел, так и не будем доктора задерживать. Вы езжайте, голубушка, а я вам яблочного пюре дам, с прошлого года наварено… или с позапрошлого? Тут Пётр Серафимович сделал попытку подняться, но прострел прострелил его заново, и, застонав, Пётр Серафимович вытянулся на ложе и дрогнул левой ногой. Елизавета Арнольдовна сардонически расхохоталась, а тут в сенях что-то грохнуло, как выстрелило, и в избу ввалился Толян. В сапогах. О! Серафимыч! — Толян прошел, оставляя на коврике образцы грунта, — хэнде хох! Шпацирен! — и протянул палец с грязным ногтем Петру Серафимовичу. Данке шен, любезнейший, — Пётр Серафимович слегка сжал палец Толика. О чем они говорят? — забеспокоилась Елизавета Арнольдовна. Ах, оставьте! — вскричала Анна Карловна, роняя фонендоскоп, — я учила французский! Анатоль был отличником в школе, между прочим! Серафимыч, чё лежим? Ань, ускорься, нас вытягали, давай на хату, в тюрьме уже макароны! Вы уж меня извините, — проблеял жалобно Пётр Серафимович, — я принимаю вас лежа, но у меня все отказало, я обездвижен! Фигня вопрос, спинеделез — Толян пощекотал пятку Петра Серафимовича, — ясный пень, утин прискать надо. Зря ты, Анька, иголками его истыкала, он же теперь ни на что будет не годен, дырявый такой… А вы мамаша, — Прохор огладил по голове Елизавету Арнольдовну, — прощевайте. У нас там больные всамделишные! С хроническим плоскостопием, с этим… пило-нефритом, и как его? а! с кесаревым сечением, во! А вы тут дуркуете. Утин он одним ахом, токо чтоб баня была. А вы можете? — Петр Серафимович приподнялся на локте, как народный артист Чингачукин в фильме про директора завода. Могу, плёвое дело, — бабка! давай носилки! и Елизавета Арнольдовна порысила за раскладушкой.