Рудольф Слобода - Разум

Пожалуй, и дочка уже исподволь составила свое представление о справедливости мира. Однако ее понятие справедливости исключает активное вмешательство в какие-либо неурядицы; мир для нее и ее поколения не исполнен справедливой борьбы человечества, он сам по себе, и надо предоставить жизни свободно развиваться и принимать ее такой, какая она есть, не пытаясь ничего изменить в ней. Это немного лучше, правда лишь немного лучше, чем считать, что мир абсурден.

А как я вмешиваюсь в жизнь?

К слову, пора понять, что детей нельзя слишком перегружать теориями. Они не могут их принять хотя бы потому, что для их ума они слишком тяжелы и сложны. Молодой человек не может сказать: то, что я совершаю порой ошибки, — это одно, а то что я мирюсь с этими ошибками и хочу думать, что они относятся к нормальному ходу жизни, — другое. Молодой человек не может думать одно, а делать или говорить другое. Следовало бы его ознакомить с противоречивостью человеческой мысли: никто не может быть всегда и во всем последовательным и совершенным, но и нельзя свои ошибки возводить в закон, а несовершенство — в норму жизни.

Однако и в стремлении к совершенству нельзя переусердствовать, ибо, не имея достаточно таланта или сил, человек не должен отягощать себя слишком высокими требованиями к себе — иначе он загремит в психушку. Ох и трудно найти золотую середину, очень трудно!

Эти мысли утомили меня и вогнали в сон. Я ведь не добиваюсь от дочери чего-то конкретного и свою воспитательную работу просто-напросто отхалтуриваю, дабы высвободить время для своих раздумий. И как было бы славно, если бы вовсе не приходилось изощряться в воспитании дочери.

Собственно, пока ничего особенного не случилось: всего лишь некоторый перебор событий в конце учебного года. Лично я не хотел бы снова быть пятнадцатилетним. У такого человека нет еще определенного взгляда на вещи, нет ничего четкого, а потому он проигрывает схватку со взрослыми. Но действительно ли мы хотим, чтобы наши дети были такими, как мы? И действительно ли мы сердимся потому, что близко к сердцу принимаем будущее мира? Ловлю себя на мысли, что будущее мира не так уж и тревожит меня, но вот молодежи пожелал бы, чтобы какой-нибудь бич божий ее как следует высек! За ее непристойные речи, за эту манию величия и леность… а уж потом пусть она устраивает все согласно своим представлениям. В нашем обществе царит культ молодежи. Мы охотно говорим о производственных успехах молодых людей, о стройках, которые они возвели… но в глубине души мы постоянно начеку, словно боимся, что эта молодежь в конце концов покажет нам, где раки зимуют…

Дома меня ждала записка от знакомого режиссера: приглашал меня сыграть в его фильме одну эпизодическую роль. Для этого мне завтра надо приехать в Нову Баню. Автобус в полседьмого отходит от Авиона [17] Бывшее здание аэролиний ЧСА в Братиславе, рядом с которым находилась междугородная автобусная станция. , а через три часа меня будут ждать у ресторана «Золотой фазан» в Новой Бане.

Но как встать в такую рань? Ведь в Братиславе надо быть не позднее шести, а значит, около полпятого переть на автобус. Кроме того, хорошо бы еще заручиться подтверждением заведующего, что я имею право заниматься внештатной деятельностью.

И кто знает, сколько там задержусь — день или дольше — и стоит ли взять с собой запасную рубашку и пижаму. На всякий случай я собрал в портфель вещи на три дня, завел будильник и лег спать.

До Авиона добрался благополучно и вовремя.

Отъехали мы точно. В автобусе стоял приятный рассветный холодок, водитель был весел и покладист, и небольшие конфликты на дороге пока не портили ему настроение.

В Трнаве на станции была прелестная утренняя суматоха. В автобус сели две молодые женщины: одна в голубом платье, из-под которого выглядывала нижняя юбка — кстати, не черная, как мне в ранних сумерках показалось, а темно-красная. Это были врачихи, потихоньку брюзжавшие на пациентов, на сестер и на то, что приходится ехать в Нитру, а не в Братиславу. Иной раз в их речи затесывалось крепкое местное словцо. Женщины были так заняты собой, что мои назойливые взгляды, похоже, вовсе им не мешали. Дама в голубом платье была крупной и мосластой, с римским носом и пышной прической, на лице кое-где проступала мелкая сыпь, но в целом не очень заметная. Вторая была тоньше, светлая и неброско одетая, но в огромных очках и с зеленым перстнем. Голубая, угадав мое желание как следует ее оглядеть, решила пойти мне навстречу — сняла джемпер и повесила его на «мою» вешалку у окна, предоставив мне таким образом возможность оценить ее фигуру и сзади. Делала она это не спеша. А садясь на свое прежнее место, постаралась на несколько сантиметров придвинуться ко мне. Я был доволен. Поглядев на часы, хотя время отнюдь не интересовало меня, показал ей свою волосатую руку. Вполне мог бы завязаться и разговор.

Они тоже посмотрели на свои часы, потрясли ими, проверили, заведены ли. На какой-то миг они вдруг сделались женщинами — а ведь спустя немного натянут в больнице белью халаты и враз станут неприступными.

Очкастая тоже на меня обратила внимание, хотя переоценивать это не следует: любой человек всегда напоминает врачу того или иного больного, прошедшего через его руки, чем-то задевшего его мысли и чувства. И вот теперь, после нескольких месяцев, бывший пациент едет в автобусе из Трнавы в Нитру и боится рот раскрыть. Они не были уверены, что где-то видели меня, — а я на эту уверенность ничуть и не рассчитывал. Вытянул ногу и снова согнул — пусть видят, что я живой. Кстати, на этой стадии общения я даже не знал, куда они едут — хотя речь шла о Нитре. Но это еще ничего не значило. Они же могли говорить о Нитре в прошедшем времени, а едут, предположим, в Нову Баню, где нам предстоит сойти вместе.

Я услышал:

— Прелестная деревушка. Отсюда к нам рукой подать. Ты хотела бы здесь жить?

— Да, и всего несколько километров от Нитры. Здесь крутой поворот и ответвление для грузовиков.

Вдруг я вспомнил, что как раз из этих мест та чудесная девушка, с которой я познакомился в Лугачовицах. Недавнее прошлое, о котором думалось, что оно безвозвратно ушло, вдруг неожиданным поворотом событий снова стало настоящим.

Пока докторши восторгались деревней, я с напряжением ждал, не увижу ли где эту девушку: вот она идет по улице, а может, сидит на дворе или возится в огороде.

Автобус промчался по деревне — я нигде никого не увидел. Только в конце ее мои пассажирки вдруг разом воскликнули:

— Вон! Видишь!

Я глянул на деревню с холма, на который автобус взобрался. Прошлое, как я сказал, в эту минуту вдруг обернулось частицей настоящего. Словно между нашей разлукой и этим мгновением не было ничего. Кажется, о таком ощущении я где-то читал. Закрыв глаза, словно бы от солнца, я попытался это особое чувство выразить словами. В нем было что-то навязчивое, обезоруживающее, упрощенное, словно время хотело сказать, что его законы настолько просты, что своей простотой они убьют любого, кто их постигнет. На этом чувстве, быть может, основываются мистические манипуляции со временем: наша жизнь лишь эпизод в вечности.