Рудольф Слобода - Разум

— Кого вы там знаете?

Пассажир ответил:

— Никого.

На этом разговор кончился. Обе железнодорожницы значительно переглянулись. Наконец поезд тронулся. Проводница стала пробивать компостером билеты и обнаружила, что я еду вовсе не в Куты и не в Братиславу, а в Девинску Нову Весь, так как, оказывается, люблю очень ездить на поезде. Убедившись в моем чудачестве, девушка перешла к другим пассажирам. Она сказала:

— В Кутах вам пересаживаться!

Ее словацкий звучал неплохо, и я подумал, что уместно было бы ее спросить, не из Кыйова ли она в самом деле, или она словачка. Кстати, в Новой Веси и миявских мораван [14] Здесь: жители Миявского края — земли по берегам реки Миявы, притока Моравы. называют словаками или словачками. Так, собственно, объединяются в одно целое Словацко [15] Название Моравской Словакии. и Словакия.

Чем ближе мы подъезжали к Кутам, тем я становился печальнее. Там я пересел на грязный длинный поезд, следовавший из самого Брно. Дорога здесь электрифицирована.

Минутой позже мы уже летели вдоль длинной сортировочной станции Новой Веси. Поезд так долго притормаживал, что я было подумал — в Новой Веси он вообще не остановится. Но он остановился. Сойдя с него, я сразу же забыл о своем пребывании на водах, о чувстве свободы на протяжении всей поездки и только оглядывался по сторонам, опасаясь встретить земляка. Прошла гроза. Полумесяц непоэтично висел над горизонтом на западе. Тяжелый чемодан сперва я нес на плече, потом взял в руку, а вообще-то с радостью бросил бы его в реку.

Через полчаса я был почти дома. Как раз пришел автобус из Братиславы. Люди вполне могут подумать, что я тоже сошел с него, и не станут считать меня ненормальным, совершившим такой долгий путь на поезде. Еще на станции я опасался, что придется какому-нибудь рассудительному нововесянину объяснять, что еду поездом аж из самой Моравии, когда из Лугачовиц до Братиславы можно запросто доехать автобусом.

Итак, я уже дома.

Жена не спала, жарила отбивные. Я поздоровался с собаками и кошками и стал потихоньку сбрасывать с себя одежду и выкладывать из чемодана вещи.

Жене я сказал, что не голоден, а просто очень устал. Я лег на кровать и в два счета заснул. Проснулся около трех ночи, пораженный духотой и тишиной. В Лугачовицах неустанно шумели березы и сосны. Но, очнувшись окончательно, я услыхал женино дыхание на соседней кровати и осознал, как хорошо мне было на водах, но по обыкновению я не сумел оценить прелесть минуты и теперь вынужден тамошние впечатления переносить в область воспоминаний, чтобы по-настоящему оценить их. Недолгого сна на бугорчатой постели мне вполне хватило для того, чтобы из трех недель сотворить воспоминание.

Мне снилось, что поезд идет не по рельсам, а как попало по бетону. Когда появлялись рельсы, машинист выводил поезд на них. Для меня, издавна восторгавшегося оригинальностью рельсов и особенно стрелок, этот сон был символом моего стремления каким-то образом сойти с наезженной колеи, выпрыгнуть на бетон, а потом снова вернуться на рельсы.

Но почему такой сон интереснее, чем сухой, выдуманный, абстрактный образ?

Может быть, потому, что в абстрактном образе нет ни толики будущих опасностей. Сон же предупреждает о них, но одновременно милостиво разрешает нам разрушить законы физики и тем самым побуждает нас активнее вторгаться в жизнь. Во сне мы словно практически убеждаемся, что не должны бояться конкретного будущего. Отсюда — можно ли считать, что сон обманывает нас, дабы уничтожить? Если его импульс выражен в символах, если речь, стало быть, идет не только о минутном успокоении потрясенной или истерзанной души, если символ здесь не что иное, как руководство для решения проблем будущего, и это символ именно потому, что мысль сможет когда-нибудь объявить о возможности и другого решения, то сон надо рассматривать лишь как допущение, как некую дедукцию, а следовательно, на него нельзя ни полагаться, ни сердиться, если его решение не подходит к конкретному временному отрезку.

Да, о стрелке мы говорили с девушкой в Лугачовицах: я спросил ее, знает ли она, почему рельс на стрелке у конца так срезан. Поскольку она сообщила, что любит физику, я осмелился объяснить ей: рельс на стрелке должен согнуться, и потому его горизонтальный профиль ослаблен. Тут должна быть очень упругая сталь. (Это я сам установил.)

Однажды, еще когда собиралась наша картежная компания, мы сидели на станции, и одна женщина спросила меня:

— Почему вы такой умный?

— Неудивительно, — ответил я, — раз мир тоже умен, а я хочу когда-нибудь править им, то приходится осваивать его манеры. Иначе говоря, в моей мудрости много корыстного, если принимать во внимание далекое будущее. Но в самом ли деле я кажусь вам таки умным?

Другая женщина добавила:

— Что из того, что мужчина правит, если женщина не любит его.

В нашем разговоре принял участие и Йожо, который очень грустил потому, что кончились деньги. Он сказал:

— Женщины любят того, кто приносит им домой деньги. Пусть у него будет нос как огурец, руки как лопаты и череп голый, как колено.

Женщины обиделись. Моя будущая подруга объявила:

— Деньги меня не интересуют. У мужчины должно быть кое-что другое, вернее, прежде всего — другое.

Йожо развел руками. У него и волосы были, и нос не походил на огурец, но когда он оставался без денег, то не мог выпить, а значит, и к женщинам терял интерес.

А другая женщина сказала (ибо все поняли, что должно быть у такого мужчины):

— Но когда-нибудь человек и этим пресытится. Главное все же — здоровье.

— Но если человек дурак, то он и здоровье погубит, — уточнила третья женщина.

Во время этого разговора помню, как к стрелке подошел путеец. Приподняв железный рычаг, он перебросил стрелку. Я видел, как рельс перегнулся, точно был из свежего дерева. Вот бы попасть туда ногой в кедах. Поскольку рельс расширяется книзу, я всегда удивлялся, как это он на стрелке может сгибаться, И только позже, на другой день, я разглядел, что нижняя, расширенная часть рельса на стрелке вырезана — стало быть, в этом месте у него вообще нет горизонтального профиля. Этим открытием — как было сказано — я и поделился со своей приятельницей.

Сон о том, как поезд шел по бетону, мог возникнуть и потому, что в Лугачовицах железная дорога кончается. Если бы поезд проследовал дальше, он шел бы именно по бетону. Когда в тот последний день я увидел, как поданные из Уезда вагоны в минуту превратились в поезд, готовый отправиться назад, мне, наверно, страшно захотелось, чтобы поезд не пошел в том направлении, то есть в направлении моего дома, а продолжал свой путь, даже если там и нет колеи. Я хотел остановить мгновение перед расставанием. От ближайшего будущего я ничего не ждал, но на станции мне было хорошо, поэтому сон спустя время воскресил это ощущение. Возможно, в замыслах сна предполагалось, что поезд в самом деле проследует дальше, чтобы я не смог уехать домой. Впрочем, сознаю, что сон нельзя слишком конкретизировать…