Рудольф Слобода - Разум

Наступил вечер, пробило полдевятого, но нет ни жены, ни дочери. Не иначе как встретились, и жена не позволила дочке самой покупать туфли. Вот и мотаются по магазинам.

Только бы ничего не случилось! Именно когда у меня грипп и я ничем не могу помочь им… Купила бы дочка сразу обычные туфли — нынешний день не пошел бы насмарку. Да и к тому же я с опозданием обнаружил, что она ходит в школу в босоножках, а это добром не кончится. Простудится. А все — непослушание. Стоит ребятам попасть в спецшколу и получить паспорт, как сразу начинают мнить о себе, что они умнее родителей.

Наконец обе заявились около девяти. Туфли опять были на высоком каблуке, хотя дочь вымахала до 170 см. Оказалось, что других не было и что, похоже, других вообще не производят. А десятью минутами позже выяснилось, что у венгерских туфель совсем другие номера и на дочкину ногу они вообще не налезают. Я сжал губы и завернулся в перину — нет, в этом доме сам черт ногу сломит.

А не заболел ли я из-за того, что неустанно думаю о сюжете для фильма, причем без особой надежды, что в конце концов его примут? Я страдаю от постоянной неуверенности, словно безработный в капиталистическом мире, И без передышки нервничаю. И хоть вроде ничего не делаю, но все выбивает меня из колеи, ибо постоянно думаю, что в любую минуту во мне может родиться идея. Иными словами, я работаю денно и нощно, но работы этой не видно, никто о ней и не ведает. Да, есть отчего появиться язве! И теперь, когда я болен и скоро поеду лечиться, мое неугомонное нутро не знает, отдыхать ли ему, лечиться или втихомолку продолжать работать. Эти три недели в Лугачовицах наверняка не будут для меня отдохновением, особенно при мысли о моих несчастных зверушках. И кроме того — подстерегает опасность пьянства…

На Крамарах [9] Район в Братиславе, где расположен комплекс клиник. мне было хорошо: уверившись, что умираю, я перестал думать о работе и потому по-настоящему отдохнул. Но и после отдыха меня не осенило…

Погода резко испортилась, похолодало на четыре градуса. А в постели было так уютно! Как всякий грипп, и мой нынешний имел свою специфику: температура упала, но я сделался раздражительным, каким-то неистовым, беспокойным, по ночам судорогой сводило ноги. Ни с того ни с сего почувствовал в левом плече острую боль — она мешала мне двигать рукой. Любые боли, не затрагивающие сердца — не то я где-то читал, не то сам написал, — можно выдержать, они не вызывают страха. Но при инфаркте, знаю, болит левая рука и давит за грудиной — и меня вдруг охватил страх. Это не был легкий, задумчивый страх, какой испытывают впечатлительные дети, если их обидят, или где-то оставят, или что-то у них отнимут, или запрут в комнате (из которой невозможно выбраться), или напророчат им печальное будущее. Нет, этот страх меня еще больше расстраивал, доводил до безумия, и я не находил спасения.

Жена заметила, что мои дела совсем плохи — никто не знает, какой болезнью я маюсь. Если бы дали мне, к примеру, шоферские права, я бы наверняка попал в аварию, а попросили бы меня посидеть с детьми, я бы, скорей всего, отколошматил их. Ее положение лучше — она потихоньку лечится, и врачи любят ее. Вполне вероятно, она и права, подумал я. В одном венгерском фильме говорится, что настоящих безумцев очень мало — но это не имеет ко мне никакого отношения.

Возможно, это просто тоска по алкоголю или по какой-нибудь деятельности. Я ведь изолирован, как узник. Что поделаешь: при гриппе нужно лежать!

В Словакии выходит множество журналов. И в каждом рубрика, которую можно было бы назвать философской. Редакторы и авторы «текстов» перемешивают свои и чужие правды и преподносят их читателям в качестве «жизненных советов». Читатель, пожалуй, не очень-то спешит знакомиться с этими полуправдами, а, скорей всего, откладывает их до лучших времен. В статьях преобладает так называемый оптимизм. Без малейшего учета склада человеческой души, которая порой бывает и печальной, и ностальгической, эти статьи прославляют какую-то постоянную, утомительную улыбку, неисчерпаемый юмор и остроумие. Словно печаль — враг человечества, словно людям прогрессивным печаль неведома и вообще-то она из области темного прошлого. Кстати, я заметил, что печаль и вправду мало-помалу исчезает из людских сердец и лексикона молодежи — на смену ей приходит какая-то апатия, а то и ярость и жестокость. Человек если и испытывает печаль, то стыдится ее и ищет виноватого вне себя и вне своих страданий и потому становится яростным, воинственным.

Садясь в автобус, шедший до Лугачовиц, я был печален. Но и меня не обошли модные чувствования нашего века: минуту спустя печаль сменилась яростью. Я сидел сзади и ждал, сколько же людей еще набьется в автобус и не придется ли кому уступить место. Рядом со мной сидела девочка лет четырнадцати — она молча глядела в окно, никого не замечая. Наконец автобус тронулся — я вздохнул и спросил девочку, не открыть ли окно. Девочка оказалась глухонемой. Но поняла мое желание и отворила окно сама. Вскоре речью пальцев заговорили с ней двое мальчиков, до сих пор тихо сидевших передо мной. Потек особый молчаливый разговор. Сначала он мне казался уродливым, потом смешным, а под конец — нормальным. Без устали разговаривали они так до самой Миявы. Мы подружились. Мальчики не владели языком жестов в таком совершенстве, как девочка. Они читали журнал и, если чего-то не понимали, спрашивали ее. Было трогательно смотреть, как они водили пальцем по картинкам и переглядывались, кивали головой или решительно поднимали палец в воздух. Дали и мне посмотреть свой журнал. Чтобы не обидеть их, я внимательно проглядел его — это был военный журнал со множеством снимков машин и оружия. Я приложил руку к виску — так, как отдают честь солдаты. Мальчикам понравилось, они тут же повторили этот жест. Потом я показал им свой фокус с отрыванием пальца. Мальчики пришли в восторг. Сели рядом, чтобы посмотреть, как я это делаю. Девочка смеялась до слез. Детей сопровождал мужчина, наверно отец девочки. Видимо, рад был, что я играю с ними. Но мой фокус ребята повторить не смогли. Я показал им более легкий, который, немного потренировавшись, вполне можно осилить.

Когда в Мияве родители разбирали детей, мальчики показывали на меня, дергали родителей и заставляли махать мне. Девчушка погрозила мне пальцем — это был скорей такой экивок, словно она хотела сказать на прощание: «Смотри за пальцем! Как бы тебе его и вправду не оторвали!»