Элеонора Браун - Мой собственный Париж [litres]

В Париже у меня было три свободных дня до встречи с мамой. Я ожидала, что хотя бы пару раз я разрыдаюсь, вспоминая наш предыдущий визит в Город Огней. Вместо этого я реагировала на все с абсолютной радостью. Мальчик, поедающий свой креп с нутеллой, у которого вокруг рта размазался шоколад, вызвал во мне ощущение близости с родителями, которые смеялись, пока смотрели, как он его ест. Когда я пошла на ярмарку современного искусства в Гран-Пале, у входа я увидела стену, целиком сделанную из сливочного масла. Внутри, среди произведений искусства я заметила пару в возрасте – они были лысые, с театральным макияжем и в ярко-красных меховых куртках. Я сидела на каменной лестнице и впитывала все происходящее, фотографируя прохожих в разноцветных шарфах. Я также сделала фотографии огромного вазона, сделанного в виде Невероятного Халка, сюрреалистические картины, а также пиньяту в виде Дональда Трампа.

Я познакомилась с милой американкой, которая мне давала советы за чашечкой кофе в ресторане на крыше Музея Орсе. Спустившись вниз, я попала на выставку, посвященную проституции, где показывали черно-белый немой порнографический фильм. После этого я направилась в сторону выставки Энди Уорхола в Музее современного искусства на противоположном берегу реки. Пока я шла в сторону Эйфелевой башни, восхищаясь тем, как красиво она смотрелась на фоне осенней листвы, я едва могла побороть желание кинуть свою кепку в воздух а-ля Мэри Тайлер Мур.

Накануне маминого приезда я пошла в джаз-клуб, чтобы послушать квартет, бас-гитарист которого сидел рядом со мной в самолете, летящем через Атлантический океан. Я подражала присутствующим там поклонникам джаза, которые кивали головами в такт нерегулярному ритму музыки, сдерживая улыбку, когда в голове пронеслись две противоположные вариации одной мысли. Сначала я пропищала про себя, чувствуя себя неловко: «Черт возьми, я сижу одна в джаз-клубе в Париже!» Вспомнив о наставлении Бруно расслабиться и наслаждаться жизнью, я успокоилась и даже начала испытывать довольство собой. «Черт возьми, – сказала я себе снова, – я сижу одна в джаз-клубе в Париже».

На следующее утро я позвонила маме, которая драматично ответила:

– Bonjour!

Это было ее обычное приветствие, а не специально подготовленное для Франции. Затем она добавила:

– Comment allez-vous?

Никто из нас не говорит по-французски, но мы прониклись духом Парижа.

Когда я приехала к ней в отель, дверь ее номера распахнулась, и она встретила меня с распростертыми объятиями. На ней был яркий шелковый шарф и шляпа, которая была изящно наклонена на один бок. Помада кораллового оттенка выигрышно подчеркивала ее нежную бледную кожу, и пахла она домом. У некоторых людей мама ассоциируется с запахом свежеиспеченного печенья или хлеба. У меня же мама ассоциируется с ароматом духов Arpège.

– Bonjour! – пропела она, раскачивая меня в своих объятьях. – Bonjour, bonjour, bonjour!

Именно такие моменты заставляли меня вспоминать, почему я хотела быть ближе к маме. До того, как я начала жить самостоятельно, она была олицетворением моего дома.

Мама сказала, что она хотела бы посетить музей Пикассо до запланированного нами совместного ужина с моей кузиной Дженин. Она и Бруно теперь были в разводе, но дружно вместе воспитывали своего одиннадцатилетнего сына Луку – малыша, которого мы с Кэти видели во время нашей первой поездки в Париж.

Мама искала свои очки – этот ритуал мы постоянно проходили, сколько я себя помню. Как всегда, они были в ее сумочке. Она спросила, как мы собираемся добираться до музея, и я ей объяснила, что куплю ей дневной билет на метро.

– Я все вчера спланировала. Я прекрасно знаю, как добраться отсюда до музея, – успокоила я ее, когда мы выходили из номера.

– Я куплю билет на стойке отеля, – сказала она, пока мы ехали в лифте на первый этаж.

– Билеты продаются на станции. На стойке отеля их не продают, – ответила я.

– Конечно, продают, – сказала она, ее голос был наполнен тревогой.

Когда администратор за стойкой посоветовал ей купить билет на станции, она посмотрела на меня в панике:

– Я не понимаю, какого черта здесь происходит?

На станции я купила ей билет и вставила в считыватель у турникета. На самом деле мне система метро в Париже казалась более простой, чем в Нью-Йорке, но моя мама переживала из-за того, что оказалась в незнакомой обстановке, и пока она в панике снова искала свои очки, продолжала проговаривать, что она не понимает, что происходит.

– Послушай, – сказала я, держа ее за укрытую перчаткой руку, – я прекрасно знаю, как добраться. Я могу тебе подробно рассказать план поездки, чтобы ты знала, какие нам нужны поезда и почему, либо ты можешь просто поверить в то, что я сделаю так, что мы спокойно доберемся до пункта назначения. Я обо всем позабочусь.

Она решила, что хочет подробный план, но через несколько минут информации для нее стало слишком много, и она попросила просто провести нас к музею. Мне было интересно, когда моя мама-авантюристка внезапно поддалась тревожности. Она каталась по метро Нью-Йорка почти шестьдесят лет, и концепция системы подземных поездов не должна была быть для нее настолько удручающей. Моей первой реакцией было раздражение, а затем страх того, что годы начали забирать самое лучшее в маме. Конечно, эта мысль вызывала во мне чувство вины за первоначальное раздражение, что и меня приводило в состояние тревожности. Я тихо решила быть более хорошей дочерью – более терпеливой, уважительной и спокойной.

Когда мы приехали в музей Пикассо, очередь тянулась за угол здания, но у меня был особый сюрприз для мамы. Один из плюсов работы писателем – это то, что можно проходить без очереди (зачастую бесплатно) в большинство музеев. Мы подошли к охраннику, и я показала ему свое удостоверение. Охранник молча кивнул головой, и мы пошли внутрь.

– Подожди, но у меня нет удостоверения! – громко сказала моя мама.

Я ее попыталась успокоить, напомнив о том, что охранник был в нескольких метрах позади нас. Мы вошли. Все было хорошо.

– Но у меня нет пропуска. Скажи ему, что я – твоя мама. Скажи «ma mére», скажи «ma mére»! – Громкость ее голоса увеличивалась, а горло все сильнее напрягалось с каждой ее мольбой.

– Пожалуйста, перестань разговаривать, – прошептала я сквозь зубы. – Просто продолжай идти.

– Прошу прощения, – раздался голос позади нас.

Мы повернулись и увидели охранника, который нам сказал с акцентом:

– Удостоверение распространяется только на журналиста, не для «la mére».

Я жалобно взглянула на него.

– Честное слово, – сказала я, – она только вышла на пенсию после работы в New York Times. Мам, у тебя есть старый пропуск или удостоверение?